Двор чудес. Мишель Зевако

было то, что Доле скорей отказался бы от привилегии, чем пошел бы на обман.

      А книги, найденные у него, были подброшены братьями Тибо и Любеном.

      Мы не будем утомлять читателя многочисленными допросами, которые несчастному пришлось вытерпеть. Скажем только, что судья не раз вставал в тупик перед ясными, простыми и четкими ответами обвиняемого.

      Наконец, Доле узнал, что его будут судить как вероотступника, еретика и схизматика, уличенного в общении со многими демонами.

      Когда Жиль Ле Маю зачитал Этьену Доле постановление, предававшее его суду по всем этим ужасным обвинениям, тот воскликнул:

      – Я погиб!

      Со времени неудавшегося бегства он оставался всегда в одном застенке. Сколько бы стражей ни окружало мэтра Ле Маю, он все боялся, что если заключенного будут перевозить, он решится еще на одну отчаянную попытку.

      И его оставили на прежнем месте.

      Только стражников, постоянно дежуривших у дверей камеры, поставили вчетверо больше. Кроме того, в самой камере день и ночь сидели три вооруженных солдата, зорко следивших за каждым движением узника, готовых в любой миг скрутить его.

      Для сна у него была соломенная подстилка. Для питья – очень немного воды. Что же до еды, Ле Маю оказал большое великодушие: у заключенного каждый день был хлеб, а через день – овощная похлебка.

      Справедливость требует сказать, что хлеб был черный, а в похлебке – много горячей воды и совсем немного овощей, так что от этой еды он как раз мог не умереть с голоду.

      Зато по специальному распоряжению Лойолы узнику дозволялось писать. Надеялись, что из-под его пера вырвется признание – какое-нибудь словечко, которое можно будет должным образом подать, пояснить и представить прямо продиктованным бесом.

      Не то чтобы в исходе процесса были сомнения – Доле приговорили заранее. Но все-таки на суде лучше было соблюсти приличия.

      Мы войдем в камеру Доле вместе с господином Жилем Ле Маю – комендантом Консьержери. Он зашел спросить, нет ли у обвиняемого каких-либо жалоб.

      – Нет, никаких, – ответил Доле.

      – И то сказать, – ответил ему Ле Маю, перерезав широкой улыбкой свое красное лицо, – все у вас есть: хлеб, вода, солома – обильная, вкусная и здоровая пища, приличное ложе, так чего же еще? Но мне все-таки было бы приятно от вас самих услышать, что вы ни на что не жалуетесь.

      – Ни на что! – еще раз сказал Доле.

      – Еще замечу вам, – продолжал Ле Маю, – что я приказал принести к вам в камеру стол, чернильный прибор, бумагу, так что вы можете писать, если вам угодно…

      – Благодарю вас. Когда я предстану перед судом?

      – Судья назначил на вторник.

      – Благодарю, – опять сказал Доле.

      Была суббота.

      – Могу ли я сообщить семье, что в этот день меня будут судить? – спросил Доле.

      – Так пишите, пишите! – настойчиво ответил Ле Маю.

      Доле кивком дал знать, что подумает.

      Как все заключенные, не имеющие связи с внешним миром, заживо погребенные в склепах, куда не проникают звуки жизни,