Три товарища. Возлюби ближнего своего. Эрих Мария Ремарк

бы толику блеска, чтобы не потерять это неизъяснимо милое лицо, эту внезапную надежду, этот благословенный цветок, для которого я как таковой мало значил. Потом, когда-нибудь, я ей все объясню, потом, когда стану сильнее, когда все будет прочнее, потом, потом… А теперь… «Манаос… – говорил я, – Буэнос-Айрес…», и каждое слово звучало как мольба и как заклинание.

* * *

      Ночь. На улице пошел дождь. Капли падали мягко и ласково. Они не хлопали теперь по голым ветвям, как еще месяц назад, а тихо шуршали, сбегая вниз по молодой и податливой липовой листве, – мистическое празднество, таинственный ток влаги к корням, от коих она вновь поднимется вверх и сама станет листьями, ожидающими дождя весенней ночью.

      Стало тихо. Улица смолкла, на тротуар бросал беспокойные снопы света одинокий фонарь. Нежные листочки деревьев, освещенные снизу, выглядели почти белыми, чуть не прозрачными, а верхушки мерцали, как светлые паруса…

      – Прислушайся, Пат, – дождь…

      – Я слышу…

      Она лежала рядом. Темные волосы на белой подушке. И лицо из-за темных волос казалось необычайно бледным. Одно плечо было приподнято, оно тускло бронзовело от случайного блика. Узкая полоска света падала и на руку.

      – Посмотри-ка, – сказала она, подставляя обе ладони лучу.

      – Это, должно быть, от фонаря на улице, – заметил я.

      Она приподнялась. Теперь освещенным оказалось и лицо, свет стекал по плечам и груди, желтый, как пламя восковой свечи, но вот он дрогнул и изменился, стал оранжевым, потом наплыли голубоватые волны, и вдруг над ее головой встало венчиком алеющее сияние – скользнуло ввысь и медленно покатилось по потолку.

      – А это от рекламы – тут напротив рекламируют сигареты.

      – Видишь, как у тебя красиво в комнате, – прошептала она.

      – Красиво, потому что здесь ты, – ответил я. – Теперь эта комната уже никогда не будет такой, как прежде, – потому что здесь побывала ты.

      Она встала на колени на постели – вся в бледно-голубом сиянии.

      – Но ведь я буду теперь здесь часто, – сказала она, – очень часто.

      Я лежал не шевелясь и смотрел на нее. Все было как в безмятежном, прозрачном сне – ласковом, умиротворенном и очень счастливом.

      – Как ты красива, Пат! Так ты красивее, чем в любом платье.

      Она улыбнулась и склонилась ко мне.

      – Ты должен очень любить меня, Робби. Без любви я как без руля в жизни.

      Ее глаза, не мигая, смотрели на меня. Лицо было совсем близко. Открытое, взволнованное, страстное.

      – Ты должен крепко держать меня, – прошептала она, – мне так необходимо, чтобы меня крепко держали. Иначе я упаду. Мне страшно.

      – На тебя это как-то совсем не похоже, – возразил я.

      – Это я притворяюсь. На самом деле мне часто бывает страшно.

      – Я буду держать тебя крепко, – сказал я, все еще не очнувшись от этого странного, зыбкого и прозрачного сна наяву. – Уж я-то удержу тебя, Пат, вот увидишь.

      Она обхватила мое лицо руками.

      – Правда?

      Я