Три товарища. Возлюби ближнего своего. Эрих Мария Ремарк

Отто? – спросил я. – Неужто ты продал «кадиллак»?

      Кестер засмеялся:

      – Нет, это Готфрид устроил иллюминацию.

      Обе фары «кадиллака» горели. Машина была поставлена так, чтобы снопы света падали через окна прямо на цветущую сливу. Белая как мел, она выглядела волшебно. А вокруг нее темнота разливала свои черные волны.

      – Великолепно, – сказал я. – А где он сам?

      – Пошел принести что-нибудь поесть.

      – Блестящая идея, – сказал я. – А то у меня что-то кружится голова. Может, это просто от голода.

      Кестер кивнул:

      – Поесть всегда не мешает. Железное правило всех старых вояк. Сегодня, кажется, и у меня голова закружилась. Заявил, знаешь ли, «Карла» на гонки.

      – Что? – спросил я. – Неужели на шестое?

      Отто кивнул.

      – Черт возьми, Отто, но там же стартуют одни асы.

      Он опять кивнул:

      – В классе спортивных машин даже сам Браумюллер.

      Я засучил рукава.

      – Ну тогда за дело, Отто. Искупаем-ка нашего любимца в масле.

      – Стоп! – крикнул в этот момент, входя, последний романтик. – Кормежка прежде всего!

      И он выложил принесенное на ужин – сыр, хлеб, сухую копченую колбасу и шпроты. Все это мы запивали отменным холодным пивом. Ели мы, как бригада изголодавшихся косарей. А потом взялись за «Карла». Провозились с ним часа два, простучали и смазали каждый подшипник. После этого мы с Ленцем поужинали вторично. Ленц включил еще и единственную фару «форда», случайно уцелевшую после столкновения. С вогнутого шасси она косым лучом била в небо.

      Довольный Ленц повернулся ко мне.

      – А теперь, Робби, тащи-ка бутылки. Отметим «праздник цветущего дерева».

      Я поставил на стол коньяк, джин и два стакана.

      – А себе? – спросил Готфрид.

      – Я пить не буду.

      – Что такое? С чего это вдруг?

      – Не испытываю больше удовольствия от этой проклятой пьянки.

      Какое-то время Ленц разглядывал меня.

      – Наш мальчик, похоже, рехнулся, Отто, – сказал он затем Кестеру.

      – Оставь его, раз он не хочет, – ответил Кестер.

      Ленц налил себе полный стакан.

      – Он уже несколько дней не в себе.

      – Ничего, бывает и хуже, – сказал я.

      Над крышей фабрики напротив нас встала большая и красная луна. Какое-то время мы сидели молча. Потом я спросил:

      – Послушай, Готфрид, ты ведь у нас спец по любовной части, не так ли?

      – Спец? Да я в этих делах гроссмейстер, – скромно заметил Ленц.

      – Вот и отлично. Тогда скажи, всегда ли при этом ведут себя по-дурацки?

      – То есть как это по-дурацки?

      – Ну так, как будто ты все время под мухой. Болтаешь, несешь всякую чушь, завираешься.

      Ленц расхохотался.

      – Деточка моя! Ну как же при этом не завираться? Ведь все это и есть вранье. Чудесное вранье самой мамаши-природы. Взгляни хоть на эту сливу! Она ведь тоже сейчас привирает. Притворяется куда более красивой, чем окажется потом. Было бы ужасно, если бы любовь