Три товарища. Возлюби ближнего своего. Эрих Мария Ремарк

знаю один. В нем, правда, совсем тихо. Но если вы не против тишины…

      – Иной раз очень даже не против…

      Я посмотрел на нее. В это мгновение я не мог понять, что она имеет в виду. Иронию я ценю, но не ту, что направлена против меня. Правда и то, что совесть моя всегда нечиста.

      – Итак, идем, – сказала она.

      Я подозвал кельнера.

      – Три двойных коньяка! – проорал этот горе луковое таким зычным голосом, будто ему нужно было докричаться в могилу. – Три марки тридцать пфеннигов.

      Девушка обернулась.

      – Три двойных коньяка за три минуты? Ничего себе темп.

      – Два из них оставались за мной со вчерашнего дня.

      – Ну и лжец! – прошипела атлетка за моей спиной. Она слишком долго молчала.

      Я обернулся и поклонился.

      – Приятного Рождества, сударыни! – бросил я им, уходя.

      – Вы что, повздорили с ней? – спросила меня девушка на улице.

      – Так, ничего особенного. Просто я произвожу неблагоприятное впечатление на респектабельных домашних хозяек.

      – Я тоже, – заметила она.

      Я взглянул на нее. Она казалась мне существом из другого мира. Я совершенно не мог себе представить, кто она такая и как живет.

      В баре я почувствовал куда более твердую почву под ногами. Когда мы вошли, бармен Фред протирал за стойкой большие рюмки для коньяка. Он поздоровался со мной так, будто видит меня впервые и будто не он волок меня третьего дня домой. Школа у него была отменная, опыт огромный.

      В зале было пусто. Только за одним столиком сидел, по обыкновению, Валентин Хаузер. Я знал его еще с войны, мы служили в одной роте. Однажды он под ураганным огнем принес мне на передовую письмо, так как думал, что оно от матери. Он знал, что я жду от нее письма, потому что ее должны были оперировать. Но он ошибся – то была всего-навсего реклама подшлемников из крапивной ткани. На обратном пути он был ранен в ногу.

      Вскоре после войны Валентин получил наследство. С тех пор он его пропивал. «Надо же, – говорил он, – отпраздновать такое счастье – живым вернуться с войны». А то, что это было давно, для него не имело значения. Он утверждал, что сколько ни празднуй такое событие, все будет мало. Он был одним из тех, у кого память на войну была чудовищная. Мы все уже многое забыли, он же помнил каждый день и каждый час, проведенный на фронте.

      Было заметно, что он выпил уже немало и сидел в своем углу, целиком погрузившись в себя, от всего отрешившись. Я поднял руку.

      – Салют, Валентин!

      Он очнулся и кивнул:

      – Салют, Робби!

      Мы сели за столик в углу. Подошел бармен.

      – Что вы будете пить? – спросил я девушку.

      – Может быть, рюмку мартини, – сказала она. – Сухого мартини.

      – Ну, по этой части Фред специалист, – заметил я.

      Фред позволил себе улыбнуться.

      – Мне как обычно, – сказал я.

      В баре было полутемно и прохладно. Пахло пролитым джином и коньяком. Запах был терпкий, напоминавший запах можжевельника и хлеба. С потолка свисала деревянная модель парусника. Стена за стойкой