Нигилист-невидимка. Юрий Гаврюченков

характер. Француз заводит собаку из эстетических соображений, немец из практических и только русский, чтобы почувствовать себя барином.

      – Как человек, выросший в Варшаве и порядком живший в Германии и Франции, могу сказать, что русские ничем не лучше и не хуже других народов, – не идя на конфликт, возразил Савинков. – Русские не обладают исключительностью ни в чём.

      – А я считаю, есть национальный характер, таковы мои соображения. Имею право сметь? – журналист сжал физиономию в кулачок. – Своё суждение иметь!

      – Твои соображения лучше всего говорят о твоих предубеждениях, основанных на заблуждениях, друг Ежов, – мягко укорил Савинков.

      – Ты не знаешь народа-богоносца, хоть и отирался бок о бок с ним в волчьих краях. Он тёмен, дик и желает плётки, да водки, – желчно ответил Ежов. – До настоящей цивилизации как до Луны. Не так, а, друг Антон?

      – Отсталая страна – корягой пашут, ногтем жнут, – пробубнил Воглев. – Нет в ней технического прогресса.

      «Какое вздорное суждение!» – подумал Савинков, однако деликатно опустил взор на тарелку и сосчитал до десяти, тогда как Ежов был самого высокого о себе мнения. Он продолжал метать ядовитые стрелы и договорился до того, что подытожил:

      – Во всём виноват царь, и он должен уйти.

      «Вульф сделался странен, – подумал Савинков. – Как будто обеспокоен чем-то или разозлён, вот и мечется».

      – Государь император наделён полнотой власти сверх необходимого, – он попытался сгладить ситуацию. – Принятие Конституции должно ограничить самодержца в пределах разумной достаточности, но речи не может идти о свержении…

      – Должен уйти сам. Отречься. Обязан, – стал рубить, как по плахе, журналист, взгляд его остановился.

      Воглев громко засопел.

      Столовый нож как бы случайно звякнул о тарелку графини.

      – Я нахожу эту пикировку забавной, господа, – заметила Морозова-Высоцкая. – Но существуют темы, едва ли подобающие для застолий даже в нашей либеральной среде.

      Ежов послушно смолк.

      – Рад, что вы разделяете мою позицию о пределах допустимого, Аполлинария Львовна, – с искренней признательностью ответил Савинков, которому не хотелось продолжать словопрение.

      Графиня кивнула.

      Воглев беззвучно затрясся, косясь на собеседников исподлобья, чем однако не вызвал их удивления или смущения.

      – Простота… – выдавил он сквозь стиснутые зубы. – Дачная простота.

      6. Пока горит папироса

      Савинков угостился папироской, которую предложил из портсигара Воглев. Расположились на скамеечке среди сосен в вышней части двора, удалённой от служб и соседей, и проезжей части, и всякого иного назойливого внимания.

      – Расскажите, как там, в ссылке.

      Савинков, чувствуя, что ему не подобает задавать обитателям конспиративной дачи вовсе никаких вопросов, касающихся их самих, проявил открытость.

      – В Варшаве заметно лучше.

      Сидели, дымили. К вечеру из травы