Вендетта. Мария Корелли

и свои обычные прогулочные брюки. Я почувствовал, что что-то еще висело у меня на шее, и как только я подумал об этом, на меня накатила волна сладких печальных воспоминаний.

      Это была гладкая золотая цепочка, на которой висел медальон с портретом моей жены и ребенка. Я вытащил его в темноте, покрыл страстными поцелуями и оросил слезами, – то были первые слезы после моей смерти, – обжигающие и горькие слезы хлынули из моих глаз. Моя жизнь чего-то стоила, только пока улыбка Нины освещала ее. И я принял решение бороться за жизнь до конца, независимо то того, какие ужасы ожидают меня впереди. Нина – моя любовь, моя красавица! Ее лицо всплыло в памяти посреди ядовитого мрака склепа. Ее глаза призывали меня, эти молодые верные глаза, которые, как я думал, утопали теперь в траурных слезах после моей смерти. Я, казалось, видел, как моя добросердечная любимая рыдает одна в тишине пустой комнаты, хранящей память о тысяче наших объятий. Ее прекрасные волосы растрепаны, ее нежное лицо бледно и измучено тяжестью горя! Малышка Стела тоже, несомненно, будет спрашивать обо мне, бедняжка! Почему я не пришел, чтобы покачать ее, как обычно, под оранжевыми ветвями. И Гуидо – мой храбрый и преданный друг! Я думал о нем с нежностью. Я чувствовал, как глубока и бесконечна будет его искренняя печаль из-за моей смерти. О, я должен был испробовать все способы, чтобы вырваться оттуда и непременно найти выход из мрачного склепа! Как счастливы будут все они, когда вновь увидят меня, чтобы узнать, что я жив, а не мертв! Какой горячий прием они мне устроят! Как Нина броситься в мои объятия, а маленькая дочка прильнет ко мне. Гуидо горячо пожал бы мне руку! Я улыбнулся, когда представил себе эту сцену радости на доброй старой вилле – в счастливом доме, освященном нежной дружбой и верной любовью!

      Глубокий гудящий в пустоте звук внезапно поразил мой слух – один! два! три! Я насчитал двенадцать ударов. Это был церковный колокол, отбивающий положенное время. Мои приятные мечты рассеялись, я снова столкнулся с жестокой действительностью своего положения. Двенадцать часов! Полдень или полночь? Я не мог знать этого. Я начал вычислять. Было раннее утро, когда я встретил больного мальчика, немногим больше восьми, когда впервые увидел монаха и просил его о помощи для бедного маленького продавца фруктов, который в конце концов погиб в своих одиноких страданиях. Теперь, если предположить, что моя болезнь продлилась несколько часов, то я, возможно, впал в кому – умер, как думали окружающие, – где-нибудь к полудню. Тогда бы они, конечно, похоронили меня как можно скорее, во всяком случае до захода солнца. Обдумывая эти пункты один за другим, я пришел к выводу, что колокол, который я только что слышал, должно быть, отбил полночь – первую полночь после моих похорон. Я вздрогнул, какой-то нервный страх овладел мной. Я всегда был храбрым малым, но в то же время, несмотря на мое образование, несколько суеверным, а какой неаполитанец не суеверен? Эта черта –