Золотые земли. Его забрал лес. Ульяна Черкасова

и сжимает рёбра, пока сердце не поднимется к самому горлу.

      Нет, нет таких слов, что опишут эту тоску. Волчью тоску. Так чувствовать могут только звери. Мы, люди, не умеем столь сильно любить и страдать: каждой частичкой своего тела, на разрыв, всепоглощающе, преданно, безоглядно, безумно.

      И, будучи несмышлёным мальчишкой десяти лет, я прочувствовал эту тоску каждой своей косточкой и подчинился ей. Я вылез из своей постели, прокрался мимо задремавшей нянюшки, прошмыгнул мимо ленивой стражи и вышел во двор.

      Всё ещё шёл снег. И холодная ночь, какая бывает на границе между осенью и зимой, встретила меня серым мертвецким светом.

      Ведьма-волчица стояла посреди двора.

      – Мой волчонок, – прошептала она. Увы, ратиславский язык не сможет передать всю ласку, всю любовь, всю чарующую магию ночных звуков, что прозвучали в этом «mój wilczek».

      Её зову невозможно было сопротивляться. Пусть я боялся этой старой уродливой женщины, но покорно протянул руку и пошёл рядом, ступая босиком по снегу. Кожа моя горела так сильно, что холод вовсе не чувствовался.

      Мы шли медленно, старуха не торопила, и с каждым шагом мне становилось всё легче, всё радостнее. Вокруг нас кружил снег, и мы танцевали вместе с ним. Метель заметала наши следы. И мы пели, пели во имя ночи, свободы и зимы.

      Я оглянулся на замок, на свой Волчий лог, лишь однажды.

      – Забудь свою конуру, волчонок. Пошли со мной, – позвала старуха.

      Но вид далёких тёмных башен точно разрушил чары, и я зарыдал, рванул назад, к дому. Ведьма схватила меня за ворот, и больше я ничего не помнил.

      Дальше была пещера где-то в горах и заснеженная поляна. И мы: девятеро детей, все не старше десяти зим, прижимавшиеся друг к другу.

      Издалека, со склонов гор, мы слышали мужские голоса и мечтали им ответить. Но рядом в темноте сидела старуха.

      – Скоро люди придут, – повторяла она, трясясь от холода не меньше нас. – Скоро вы вступите в стаю. Скоро…

      Но шло время. Минула ночь, и я забылся жутким лихорадочным сном. Уже на закате, когда холодное солнце заблестело, отражаясь в снегу на ветвях сосен, я пришёл в себя. По-прежнему прижимаясь к другим детям, я удивился теплу. Костёр так и не горел. Ведьма, очевидно, боялась разводить огонь, пока продолжалась охота. Но мне было тепло, точно дома в постели. Со всех сторон ко мне прижимались пушистые серые шкуры. Волчьи шкуры.

      Не осталось детей. Все восемь обратились волчатами. Они прижимались ко мне в тревожной дремоте, шевелили ушами, заслышав шум, и водили носами, почуяв чужие запахи. Они уже забыли, что были людьми.

      А я сидел ни жив ни мёртв и боялся пошевелиться.

      Зашевелилась куча тряпья у самого входа пещеры. Ведьма высунула голову из-под своей шубы. Она единственная осталась человеком, хотя глаза её горели жёлтым сильнее прежнего.

      – Спи, волчонок. Спи, пока твой отец нас не нашёл.

      – Что?..

      От страха у меня зуб на зуб не попадал, но она,