Твоя Мари. Когда ее не стало. Марианна Крамм

Михеевым? Он ее даже в постель сам уложить не смог.

      Я повернулся и, молча обогнув Валерку, пошел в кафе, но он перехватил меня за рукав:

      – Постой! Я хочу просто поговорить.

      – Отпусти, – коротко приказал я, не поворачиваясь, и почувствовал, что Валерка рукав выпустил. – О чем я должен говорить с тобой? О Машке? Нет, не буду – это принадлежит только мне. О твоих проблемах? Я не психолог. О чем еще? Мы никогда с тобой, Валера, не общались особо, и единственной общей темой у нас оказалась Машка. Но – ее нет больше.

      – Ты не понимаешь…

      – Конечно, не понимаю. Какого черта ты столько лет носишься с фантомом женщины, которая тебя даже не любила? – сказав это вслух, я вдруг понял, как выгляжу в глазах того же Севера, например. А вот точно так же, как сейчас Михеев – жалким, потерянным и страдающим по тому, чего у меня никогда не было.

      Я решительно отогнал от себя эту мысль, потому что подобное сравнение мне совершенно не понравилось. Да и было всё совсем не так. Машка была моей много лет, моей – целиком, полностью, до последней клеточки. Она принадлежала мне вся. А Валерка, каким-то чудом урвавший мизерный кусочек в виде случайного секса, всерьез думал, что владел ею.

      Он вдруг полез в карман и вынул две небольших фотографии – черно-белых, явно любительских, формата «девять на двенадцать» – и протянул мне.

      – Что это? – машинально взяв снимки, спросил я.

      – А ты сам посмотри, – и он отвернулся, докуривая сигарету.

      На первом снимке они сидели на диване – Валерка держал Машку на коленях и выглядел так, словно вот-вот умрет от свалившегося на него счастья. На второй была Машка и еще неудачно обрезанный профиль какой-то девчонки, ее я не знал. Машка, закинув руки, поднимала вверх волосы и смотрела куда-то в потолок. Длинная тонкая шея, профиль, темные – явно от помады – губы, чуть прикрытые глаза. Моя Машка…

      Фотография была склеена из нескольких обрывков, держалась на скотче с обратной стороны, и я почему-то сразу понял, что это было делом рук Валеркиной дамы сердца. Это я тоже проходил – Ника однажды разорвала в клочки карандашный набросок, найденный у меня в сумке, и я точно так же склеивал его по кусочкам.

      – Ну и что? – равнодушно бросил я, возвращая фотографии Михееву.

      – Ничего, – он снова убрал их в карман. – Хотел, чтобы ты это увидел.

      – Думал, что мне будет больно?

      – Не знаю… мне бы было.

      Я вынул телефон, открыл галерею и протянул Валерке:

      – Ты не знаешь, что такое боль по-настоящему, по-взрослому. И если не боишься, можешь посмотреть.

      Он нерешительно взял телефон и бросил взгляд на первую открывшуюся фотографию – обнаженная Машка сидела спиной к объективу на разобранной постели и, потягиваясь, точно так же поднимала руками вверх волосы – совсем как на том старом снимке, который Валерка только что убрал в карман. Я даже помнил, когда и где снимал это – на даче, летом, сразу после получения диплома.

      Он перевел затравленный взгляд с телефона на меня, и я протянул руку, чтобы забрать, но Валерка вдруг