Шуньята под соусом демиглас. Мира Тернёва

плавилась жопа, готовясь вспыхнуть прекрасным всеочищающим огнём. Но вместо того чтобы расхохотаться, я, поражённый в самое сердце, вскочил и ударил ногой по ни в чём не повинному фонарному столбу. Очень зря: он‐то ничего не почувствовал, а я взвыл от боли.

      – Ты думаешь, это смешно?!

      – А разве нет? – с прежней невозмутимостью отозвалась Васиштха.

      – Пиздец, ну ты и тварь! – во весь голос взревел я, отчего мимо проходящие женщины с пакетами покосились на меня как на умалишённого. – Вот же мразь, а! Да как у тебя вообще хватает совести напоминать?!

      Вы знаете, ребята, это была болезненная тема, и я избегал её всеми силами. Ни с кем не говорил после случившегося, кроме полиции и психолога из соцобеспечения. Но, как часто бывает, против собственной воли продолжал возвращаться мыслями в тот злосчастный день. Думать, мог бы я что‐нибудь изменить. Поступить иначе, например, проигнорировать мамашу и остаться дома. Возможно, тогда она была бы ещё жива, а я не слонялся бы по улицам, пытаясь понять, куда приткнуть свою задницу и чем набить кишки, чтобы не скопытиться от голода.

      Вы помните тот выпуск? Конечно, блядь, помните, на хера я спрашиваю‐то вообще? Это была одна из самых высокорейтинговых серий. Вам, ублюдкам, понравилось увиденное. Что вы почувствовали? Сожаление? Ужас? Восторг? Давайте, признавайтесь, обещаю, бить не буду. Ну, если только слегка.

      А знаете, что тогда испытал я? Совсем ничего. Вам кажется это странным? Нет, серьёзно, именно так всё и было, но не спешите вешать мне на шею табличку «бессердечная тварь». Заткнитесь, раз уж ни хрена не разбираетесь, ладненько?

      Вы же понимаете, когда я в последний раз выходил из дома, ничто не предвещало беды. Мамаша сидела на диване в гостиной и смотрела телик. Там было что‐то про фараонов и их разграбленные гробницы, я не вслушивался, и она, судя по всему, тоже. Её куда больше интересовало другое занятие: красить ногти перламутровым лаком. Это, как сейчас помню, был такой пошлый розовый цвет, который обычно любят девочки и тётки лет пятидесяти, ностальгирующие по ушедшей красоте. Но моя maman была ещё молода, ей едва исполнилось сорок, и лицо её, белое, как у призрака, в свете телеэкрана казалось почти юным.

      – Rémy, mon chér, – сладким голосом невинного ангела сказала она, когда я сделал шаг к окну, чтобы взять рюкзак.

      Французский у неё был чуть грязноват, что, в общем‐то, неудивительно: с носителями языка мамаша никогда не общалась, впитывала познания через учебники, фильмы и песни. Зато меня, мелкого, запихнула на курсы, не дав насладиться беззаботным невежеством детства. Помню, я дико обиделся: денег на комиксы у неё, оказывается, не было, а на эту придурь вдруг нашлись. Как несправедлив наш странный мир!

      – Не захватишь вишнёвого эля? – как бы между делом спросила она. – Только смотри, чтоб был холодный. И не вздумай брать ту ослиную мочу, которую принёс в прошлый раз.

      – Да? – усмехнулся я, оборачиваясь. И не упустил случая съехидничать: – Ну, раз ты настаиваешь, возьму козлиную. Чтоб не обижать твоё тотемное животное.

      Она сложила