Лицейская жизнь Пушкина. Группа авторов

среди людей, понимающих поэзию, а таковы преимущественно поэты: «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит»; и 2) слава пошлая, среди толпы, смутная слава, известность: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой…» В строфе «И долго буду тем любезен я народу» Пушкин говорит не от своего лица, напротив, он излагает чужое, мнение о себе народа. Эта строфа – не самооценка поэта, а изложение той оценки, которую он с уверенностью предвидит себе. Пушкин говорит: «Знаю, что мое имя переживет меня; мои писания надолго обеспечивают мне славу. Но что будет гласить эта слава? Увы! Она будет трубным гласом разглашать в мире клевету о моем творчестве и о поэзии вообще. Потомство будет чтить память обо мне не за то подлинно-ценное, что есть в моих писаниях и что я один знаю в них, аза их мнимую и жалкую полезность для обиходных нужд, для грубых потребностей толпы»… Всю жизнь поэт слышал от толпы требования «сердца собратьев исправлять» и всю жизнь отвергал его; но, едва он умолкнет, толпа объяснит его творчество по-своему… Я утверждаю, – продолжает Гершензон, – что лишь при таком понимании первых четырех строф становится понятной пятая, последняя строфа «Памятника». Ее смысл – смирение перед обидой. Поэт как бы подавляет свой невольный вздох. Горька обида, но таков роковой закон, «божье веленье». Хвала толпы и клевета ее – одной цены: обе равно ничтожны. И не силься опровергать клевету, т. е. объяснить толпе ее ошибку. Пушкин в прежние годы не раз пытался «оспаривать глупца» относительно подлинной ценности исскуства, теперь он признает эти попытки тщетными и ненужными».

      Во всем этом много верного, но чего-то окончательного не хватает. Очень натянутым кажется объяснение, что Пушкин предвидит два рода славы: подлинной – среди поэтов и «пошлой» – в народе.

      Необходимо обратить внимание вот еще на какую странность. Стихотворение Пушкина по форме является подражанием горациеву «exegi monumentum» и «Памятнику» Державина, особенно последнему. Дернлвину Пушкин подражает неприкрыто, даже подчеркнуто. И у Пушкина, и у Державина – одинаковое количество строф, одинаковое количество строк в строфе. Первые три строфы начинаются у Пушкина совсем так, как у Державина. Державин: «Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный…» Пушкин: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» Державин: «Так. Весь я не умру…» Пушкин: «Нет, весь я не умру…» Державин: «Слух пройдет обо мне…» У Пушкина в рукописи написано так же, а потом уже над «пройдет» написана цифра 2, а над «обо мне» – 1: «слух обо мне пройдет…» Ясно, что Пушкин как бы все время имел перед глазами стихотворение Державина.

      Почему? Какой в этом был смысл? Почему Пушкин в таком ответственном, серьезном произведении, подводящем итог всей его поэтической работе, счел нужным стать рядом с Державиным и заговорить его словами? Было бы еще понятно, если бы нечто в роде «Памятника» написали, скажем, Шекспир, Гете или Байрон – мировые гении, высоко ценившиеся Пушкиным. Говоря о себе их словами, Пушкин как бы ставил этим себя рядом с ними, на один с ними уровень. Но – Державин! Вспомним, как отзывался о нем Пушкин еще в 1825