Глубоко. Пронзительно. Нежно. Ринат Валиуллин

но вот время проходит, а известности как не было, так и нет. И скорее всего, уже не будет, наверное.

      – Наверное обязательно будет знаменит. Вот увидишь.

      – А я?

      – Ты не одинок, миллионы людей хотят быть известными, конкуренция бешеная.

      Скоро магазины нам надоели, мы вышли из них изо всех сразу, свернув на улочку, которая спустила нас к зеленому парку, в котором как заведенные пели финские птицы. Песни их были о главном, об умении радоваться жизни, переживая невзгоды, а для того, чтобы научиться летать, достаточно расправить крылья. Там мы встретили пустую скамейку и сели. Вспомнили, как праздновали в этом парке, который был одним большим катком, пару лет назад Новый год, как катались здесь на коньках меж деревьев и целовались до посинения.

      Сумасшедший поэт читал стихи вслух, стоя рядом с каким-то памятником.

      – Я же тебе говорю. Сумасшедшая конкуренция. Готов ли ты сойти с ума ради этого? На полном ходу.

      – Пожалуй, нет.

      Скоро поэт пропал так же внезапно, как и явился, только шарф зеленел на чьем-то гранитном барельефе. Мы подошли поближе. Тот оказался тоже поэтом.

      – Преемственность.

      – Думаешь, тоже психопат?

      – Стихопат, – поправила меня Шила.

      – Стихи на финском звучат как-то иначе. Что-то рифмы я не заметил. Может, это и не стихи были вовсе, а проза жизни.

      – Все зависит от того, как их записать. Стихи мутировали: если вначале они были правильными и в рифму, то постепенно они стали более универсальными, пока в один прекрасный день наконец не обрели независимость от рифмы.

      – Выключай филфак.

      – Это не филфак, это сенсоры. Хотя пять лет на филфаке, в этом прекрасном курятнике сплетен и рассаднике чувств, где, как известно, один парень на десять девчат, не прошли даром.

      – Вижу, они прошли по тебе. Думаешь, тот поэт один из счастливчиков?

      – Однозначно, ты видел, как он вдохновенно читал.

      – Жаль, непонятно было о чем.

      – Все стихи о любви. Отсюда его сенсорное понимание женщин, – начала фантазировать Шила.

      – Допустим, что за пять лет учебы он так или иначе был втянут в их личное пространство, в их бабский космос. Что дальше?

      – Он даже не сопротивлялся, просто летел по орбите, а вокруг одинокие планеты, загадочные галактики и неприступные звезды. Он смотрел на них, общался, отрывал их других и себя, тоже другого, более чувственного, что ли.

      – А потом он встретил ее, и пошла поэзия. Страдания, мучения, терзания, сигареты, пиво, вино, спирт и стихи, стихи, стихи.

      – Надо же было чем-то закусывать чувства. В любви все на грани реального и вымышленного, рационального и безумного, мужского и женского. Думал, что пишет для себя, на поверку, оказывается, для них, для нее. Кто еще, как не мужчина, должен писать женщину?

      – Только он, – погладил я руку памятнику, и, видимо, не первый и не последний, потому что палец, в отличие от остальной бронзы, стал уже золотым от частых прикосновений. – Почему я пошел на летчика? Читал бы тебе сейчас