Презумпция вины. Анна Бабина

указующий.

      Остановилась, поглядела. Выдернула топор без всякого усилия, как из масла. На холодном металле блестел иней, так и хотелось припасть к нему разгорячённым ртом. Ловушка детства. Тысячу жизней назад она лизнула турник во дворе: подружки побежали за бабушкой, и она скоро вышла с чайником тёплой воды, но Ксения уже сидела на скамейке и делала вид, что ничего не произошло. Язык потом пару дней болел, и у всей еды был кислый металлический привкус.

      Нельзя.

      Нельзя ошибиться.

      Топором ударишь его – обухом себя.

      Что тогда будет с девочками?

      Утром следующего дня Ксения появилась в дверях кухни, пошатываясь. Под глазом наливался синяк, в уголке рта запеклась кровь. Светлов провёл весёлую ночку.

      Лиза помешивала кашу в одноухой закопчённой кастрюле.

      Её бледные губы шевельнулись.

      – Тварь.

      Зашелестело в пуне, заскрипели половицы, завыло в трубе.

      Тварррррр.

      Ксения приложила палец к губам, и дом стих.

      Светлов уехал в Староуральск по одному ему известным делам. Завтракать не стал.

      Динка, отлынивая от занятий, сказалась больной, или, может, действительно заболела. Зимой она и раньше простужалась после мытья.

      Красный луч перебирал ножи в посудном ящике. Ксения со скрипом задвинула его до упора.

      По-декабрьски быстро темнело.

      – Ляжешь с нами? – спросила еле слышно Лизка.

      – Нет.

      Дом пел на разные голоса.

      Лизка долго не может уснуть. Олень таращится глупыми вышитыми глазами. Сквозь сон она слышит тарахтение «нивы» – это приехал Светлов. Она хочет встать и прокрасться к лестнице, чтобы послушать, что будет, но не может заставить себя вылезти из-под одеяла. Ватный монстр придавливает её к кровати. Пеленает тяжёлый, как угар, сон.

      – Просыпайся!

      Лиза открывает глаза. Хмурое утро таращится в окна. Ксения стоит простоволосая, в расстёгнутом ватнике. На месте верхней пуговицы торчат усики порванной нитки.

      На нижней губе у Ксении кровь. Удивительно, как из такой белой губы может сочиться такое красное.

      – Что?

      Собираться, бежать в город, прочь, прочь, прочь?

      – Папа пропал.

      – Он же приезжал ночью.

      Длинные фразы опять даются Лизе тяжело.

      Ксения тараторит, как отличница у доски:

      – Приехал пьяный, мы повздорили, он вышел во двор. Я слышала, заводил машину. Уехал – и нет его.

      – Догоняется где-то?

      – Может быть.

      Лиза идёт выносить помои. Обувается в сенях и видит мамины «парадные» валенки на резине. Они стоят не на полочке, а в стороне, и подошвы у них в рыжем песке. Такого песка нет ни во дворе, ни на огороде. Где это мама умудрилась?

      Воровато оглянувшись на дверь пуни, где гремит о дно подойника молоко, Лиза обтирает подошвы маминых валенок тряпочкой. Зачем – сама не знает. Нужно. Вот и всё.

      На стол собирают молча. Динке относят еду в кровать – та даже не благодарит, с беспокойством поглядывая в окно. «А куда папа поехал?» За столом Ксения и Лиза молчат,