Милош и долгая тень войны. Ирена Грудзинская-Гросс

сентябрьским. Скоро утро.

      И воздух тих над городом Варшавой,

      И серебристые аэростаты

      Стоят недвижно в побледневшем небе.

(Перевод Н. Горбаневской)

      Тишину этой прекрасной ночи прерывает цоканье каблучков девушки, которая приходит «с Тамки»; рассказчик («дежурный») видит «рабочего и простую поблядушку». «Их слабый смех в густой постели мрака» (перевод Н. Горбаневской) звучит как последний знак мира.

      Последняя мирная ночь с ее прекрасной луной представлена весьма реалистично, во всяком случае, первый слой – это конкретный образ. Тамка – спускающаяся к реке улица в районе Повисле – в процитированном фрагменте обозначена, но не описана. Наиболее реалистично Милош очертил уже упомянутое предместье. Разумеется, я имею здесь в виду стихотворение «Окраина» из сборника «Спасение». Между ним и картинкой с Тамки целых три года войны. Живя на окраине города (там, где в то время была окраина), Милош смотрит на Варшаву издалека. На окраине тоже идет война, но иначе. Стихотворение изображает бытовую сценку, группу мужчин, режущихся в карты «на горячем песке». Из написанной для журнала «Пшекруй» статьи «На окраине Варшавы» мы знаем, что «в компании были папиросники», которые целыми днями играли в «очко» «на вытоптанном краешке дёрна» (WCT, 105). Эти мужчины, как персонажи из баллады, в стихотворении «Окраина» названы по именам, одного зовут Фелек, другого Янек; в песке, на который падают карты, закопана пустая чекушка. По окружающему их неухоженному пустырю, как по Тамке, проходит девушка на пробковых каблуках (военная мода), на сей раз ее подзывают мужчины, а не она зовет «рабочего с Тамки». На дальнем плане город, быть может, увиденный из окна рассказчика:

      Труб изломанные тени. Чахлый выгон.

      Дальше город загустел кирпичным мясом.

      Груды шлака, рваный провод на стоянках.

      Ржавый кузов оголил худые ребра.

      Отсвет глиняного рва.

(Перевод А. Гелескула)

      Позже это описание повторяется, мы углубляемся в тот же самый пейзаж:

      Дальше город загустел кирпичным мясом,

      Одинокая сосна за синагогой,

      Битый шлях и всё равнина да равнина,

      Ветер известью пылит, бегут вагоны,

      А в вагонах заунывно кто-то плачет.

      Поразителен реализм этой сценки, реализм, засвидетельствованный повторением в уже приведенном послевоенном публицистическом тексте «На окраине Варшавы». «Папиросники на углу сначала были маленькими мальчиками, но мчались вёсны, осени и зимы, и маленькие мальчики превратились в больших хулиганов», – пишет Милош (WCT, 105). Судя по всему он цитирует фрагмент «Окраины»:

      И май за маем мы все играем,

      Год и другой играем, и годы

      Солнце стекает с липкой колоды.

      В свою очередь в эссе «На окраине Варшавы» он вспоминает, что когда «со стороны фортов шла немецкая стрелковая цепь», стрелявшая по домам, «[п]осле каждого выстрела со стен больших красных зданий срывался