Милош и долгая тень войны. Ирена Грудзинская-Гросс

изображения матери, гордящейся сыном, готовым принести себя в жертву на алтарь Отечества. Милошу ближе точка зрения Марии Янион, которая утверждает, что в «Дневнике Варшавского восстания» Мирона Бялошевского «мать – воплощение гражданственности»[26]. Пожалуй, именно гражданственность имел в виду Стефан Хвин, когда говорил о «женской точке зрения».

      Вера

      Именно своей матери Милош обязан религиозным воспитанием, католицизм стал частью его польско-литовской идентичности. Далеко не во всем согласный с требованиями католической ортодоксии, перед смертью он написал письмо Иоанну Павлу II с просьбой подтвердить, что он был хорошим католиком. Тем не менее, говоря о началах христианства на территориях «родной Европы», Милош видит главным образом насилие. Религиозных миссионеров он представляет жестокими захватчиками, «похожими на танки и носящими поверх брони белые плащи с черными крестами»[27]. «Эпопея христианского миссионерства, – продолжает он, – была в основе своей эпопеей убийств, насилия и бандитизма, а черный крест надолго остался символом бедствия хуже любой чумы»[28]. Эту точку зрения и симпатию по отношению к насильно христианизированным «благородным дикарям» Милош приписывает книгам, прочитанным в детстве, «когда формируется психика. Из прочитанного тогда, – пишет он, – мы вынесли абсолютно инстинктивное отвращение к насилию, какая бы идеология его ни маскировала, а также известное сомнение в правоте цивилизаторов любого разбора»[29].

      Таким образом, Милош был глубоко убежден в колонизационном характере христианства в языческой Литве. Осознание этого может частично объяснить его манихейский отход от католической ортодоксии и интерес к пацифизму в буддизме. В беседе с Иренеушем Каней Милош говорил, что его поэзия и мышление содержат «очень сильные буддийские элементы, а причиной тому отзывчивость к боли мира…»[30] Этот интерес был очень интенсивным во время войны, когда благодаря переводам Леопольда Стаффа Милош познакомился с поэзией Востока.

      Именно во время Второй мировой войны Милош в поисках объяснения «триумфу зла» выходил за пределы христианства. Буддизм был для него примером «объективной мысли», то есть «видения действительности такой, какая она есть»[31]. «У Милоша, – пишет Каня, – оно проявляется в стремлении к „объективной поэзии“, переламывающей солипсизм, чуму современной поэзии». Такая позиция нашла выражение в «наивном реализме» написанного в оккупированной Варшаве цикла «Мир (Наивная поэма)»[32]. Милош понимает буддизм как религию, которая призывает внимательно смотреть на мир. И лишь потом приходит сочувствие. В своей поэзии он колеблется между отстраненностью («черствостью сердца») и всеохватным состраданием.

      II. Гражданское лицо в оккупированной Варшаве

      Война, или Ножницы

      Поскольку война – экстремальный социальный опыт, в литературе она ищет экстремальной образности. А также высочайшего морального тона. Здесь наиболее широко раскрываются ножницы противопоставлений: добро – зло,

26

Janion M. Wojna i forma. S. 91. Алина Марголис-Эдельман говорила, что в гетто самой тяжелой была судьба матерей. А Анна Павелчинская именно «Матерям» посвятила свою книгу «Wartości a przemoc. Zarys socjologicznej problematyki Oświęcimia» [Ценности и насилие. Очерк социологической проблематики Освенцима]. Warszawa, 2004 (первое издание 1973).

27

Милош Ч. Родная Европа / Пер. К. Старосельской и др. М.: 2011. С. 17.

28

Милош Ч. Родная Европа. С. 17.

29

Милош Ч. Родная Европа. С. 18.

30

Kania I. Czesław Miłosz a buddyzm [Чеслав Милош и буддизм] // Dekada Literacka. 2011. № 1–2. S. 82.

31

Ibid.

32

Ibid.