(Не)влюбляйся!. Дарья Белова

не дурак. Он понял мой вопрос. Взгляд хитрый. Голубые глаза все-таки кажутся синими, глубокими.

      – Можно просто Соня, – сдаюсь.

      Говорю тихо и глазами брожу по его шее. Только сейчас замечаю золотую цепочку, которая поблескивает.

      – Ну, или София, – чуть наглею и снова взглядом встречаюсь с его, – прости меня за то поведение. Я повела себя ужасно. Как…сука. Прости.

      Отхожу от него на безопасное расстояние. Близость и правда удушающая. Будто горло сдавливают тугими веревками, а ты смотришь на него, слова произнести не можешь и по-тихому варишься в этом наслаждении. Уму непостижимо, как противоречиво и запретно.

      Быстро смываюсь от Димы из коридора в ванную. Мою руки, перевожу дыхание.

      Смотрю на свое отражение и не узнаю себя. Немного шальная, словно та крошечная доза алкоголя все еще бродит в моем кровотоке.

      – Ты тоже меня извини, – слышу его слова.

      Дверь не заперта, осталась тоненькая щель. Гаранин стоит за стенкой, прислонился, смотрит в потолок. И проверять не надо, это так.

      Сердце чувствует его близость и работает с утроенной силой. Хочется успокоить обезумевшую мышцу, снизить скорость.

      – А тебя за что?

      – Что тоже некрасиво себя повел, что не сдержался, что увез тебя сейчас от Бисарова… – замолкает.

      Мы замолкаем.

      Удары сердца эхом разносятся по ванной комнате. Я не выхожу, не получается. Ступни к плитке приклеились клеем.

      – Ты выполнял свою работу, – безэмоционально отвечаю.

      И почему-то от этих слов обидно стало. Сама сказала, самой и паршиво.

      Резко открываю дверь, цепляю маску радушия и гостеприимства.

      – Чай? Кофе? – спрашиваю, шумно сглатываю слюну, но широко улыбаюсь.

      – Чай. Крепкий. И три ложки сахара. Но сначала рубашка.

      Дмитрий пальцами цепляет мелкие пуговки у воротника и медленно начинает их расстегивать. Как завороженная наблюдаю за простыми действиями. Господи, да что в этом такого? Рубашка как рубашка, пуговицы как пуговицы. Мужские руки как руки.

      На тыльной стороне кожа смуглая, вены выделяются и хочется провести пальцами по всем изгибам.

      Я словно переместилась под кондиционер, который работает на огненный плюс. Кожа обваривается и покрывается ощутимыми ожогами. Щеки вспыхивают. То ли от стыда, то ли от возбуждения.

      Что вообще может быть прекрасней шикарного мужского тела и белой рубашки, которую он, сняв, передает мне?

      А тело у Гаранина и вправду шикарное.

      – Соня? – окликает. Вцепляюсь в ни в чем не повинную ткань. В глаза смотреть ему боюсь. Он все поймет, все-все. Что представляла, что чувствовала.

      – Да. Сейчас запущу. Сорок градусов нормально? – зачем-то спрашиваю.

      Мозги в кашу. Разве о таком спрашивают мужчину?

      – Не знаю. Я отдаю в химчистку.

      Очевидно, отец ему платит хорошо, раз рубашки не в стиральной машине стирает, а в специализированных местах.

      – Брюки? Снимать?

      Взгляд ощущаю между лопаток, когда погружаю