Альма. Ветер крепчает. Тимоте де Фомбель

Не люблю шатунов. И все за работу.

      Вот что беспокоит Гарделя. Стоянка в Лиссабоне затянулась. Они и так потеряли три дня в Ла-Рошели из-за той странной смерти плотника Бассомпьера с подмастерьем. Капитан опасается бегства матросов. Пока они не отошли от берегов Европы, некоторые из них ещё могут бросить его втихую. Он набирал их по одному, со всеми возможными уловками. Нельзя, чтобы они разбежались.

      – Поторапливайтесь, Вожеланд. Мы отчаливаем.

      Пуссен, поклонившись, уходит.

      В ту секунду, когда капитан поворачивается, чтобы вернуться в каюту, и за миг до того, как толпа моряков начнёт разбредаться, что-то ударяется о палубу с металлическим, похожим на выстрел стуком.

      Гардель застывает.

      Что-то выскользнуло из куртки паренька там, наверху, спикировало вертикально вниз в полной тишине и разбилось у ног собравшихся.

      Высокий матрос подбежал взглянуть.

      Вожеланд подходит к леерам. И кричит ему:

      – Что там такое?

      Молчание.

      – Это часы капитана!

      Лицо Гарделя, вполоборота к корме, каменеет.

      – Что он сказал? – спрашивает он.

      – Это ваши часы, капитан.

      Но матрос поправляет:

      – Были ваши часы!

      То, что он держит в руке, действительно напоминает уже не часы, а скорее круглую шкатулку для пилюль, набитую осколками и металлическим ломом.

      Гардель спускается к нему по лестнице, приставленной к перилам юта. Он вырывает из рук матроса часы и вглядывается в гравировку. Да, это они. Золотые часы, которые он купил почти четверть века назад, после своего первого плавания к берегам Гвинеи. И с которыми никогда не расставался. На крышке видны его инициалы, три крупные английские литеры.

      Лазарь Бартоломей Гардель семнадцать раз ходил через Атлантику по знаменитому треугольнику, перевёз тысячи рабов, тонны товаров. В этом ремесле он главный долгожитель. Часы пережили шторма, мятежи, пиратские набеги, грабежи, войны, портовых воров из Нанта, Кингстона и Бристоля, и вот болтающийся на крючке тринадцатилетний сосунок разбил их на столько кусочков, сколько островков рассыпано в Карибском море.

      Гардель закрыл глаза, он даже не взглянул на Жозефа. Он сжимает в кулаке то, что осталось от часов. Весь экипаж наблюдает за происходящим: так смотрят на пожар, когда тушить его уже слишком поздно.

      Тогда, будто этого мало, из кармана Жозефа падает второй предмет. Он легче, так что летит медленнее, кружась в воздухе. И едва не задевает висящую над палубой шлюпку. Все с тревогой следят за ним, словно в замедленной съёмке, – все, кроме Гарделя, который открывает глаза, лишь когда предмет ударяется о палубу у самых его ног. Бархатный мешочек раскрывается, и множество сверкающих камушков катится по доскам.

      На этот раз над толпой поднимается лёгкий шум. Одно-единственное слово облетает моряков. Кто произнёс его первым, неизвестно, однако оно из тех слов, услышав которое, невозможно удержаться, чтобы не повторить его, и все эти люди, никогда не владевшие ничем, кроме гамака, ножа да тиковых портков, произносят