Салон-вагон. Андрей Соболь

должно быть, больно.

      – Почему? По-моему, нам обоим должно быть одинаково больно, если вообще считаться с его словами. Представь себе, вместо евреев он ругал бы так революционеров. Тебя и меня задело бы одинаково!

      – Но ведь ты же еврей!

      Его изумление коробит меня. В Париже говорил об этом Бергман, говорила Эстер, здесь Аким: каждый по-своему, но все об одном.

      К чему эти слова, кому больнее? Кто говорит об одном «больше люблю», тот должен сказать о другом «меньше люблю», а я не хочу мерить.

      Бежит ночь, бежит и торопится.

      – М.!.. – кричит кондуктор.

      В коридоре вагона баррикада из баулов и корзин. Давка.

      – Ну, с Богом, – говорю я Акиму.

      Нас никто не слышит: вокруг суматоха, где-то покрикивает полковник.

      – Прощай… вечером… – торопливо бросает Аким, идет к выходу, догоняет полковника.

      Вижу, как они исчезают в дверях вокзала. Теперь и я могу выйти.

      На перроне ранние солнечные пятна. Жду несколько минут и вхожу в буфет. Присаживаюсь к столику. Напротив окно, и мне видна вся площадь. Еще раз мелькнуло издали лицо Акима. Он и полковник отъехали вместе на одном извозчике. Чудесно, начало великолепное. Такое же, как сегодняшнее утро. Если бы и впредь так!

      – Будет, будет! – говорю я себе, уходя с вокзала.

      Прохожу мимо тюрьмы. Ищу глазами второе окно справа в третьем этаже. Окно моей одиночки. В этой одиночке была надпись на стене, кто-то оставил ее: «Привет тому, кто придет после меня». Кто теперь сидит там? Делаю над собой усилие и отхожу.

      Тюрьма спряталась за поворотом. В саду пахнут клены. Сквозь забор видны на траве бисеринки росы. Небо ясное и родное, клены родные. Сеть солнечных бликов. Утро молодое, бодрящее. И я забываю о том, что до вечера я не увижу наших.

      Иду по знакомым улицам. Не верится, что прошло столько лет, как будто все то, что прошло и не вернется, было вчера, а я только на одну ночь исчез куда-то и вновь вернулся. Ушел, когда зеленели и пахли клены; пришел – они снова зеленые.

      На площади возле губернского дома по-старому расхаживает часовой. Прежде всего мне бросаются в глаза черные брови и нос с горбинкой. Невольно говорю себе:

      – Еврей.

      Перехожу на другой тротуар. Смотрю на него сбоку. Да, еврей, и ружье он держит, как все солдаты-евреи.

      Опять я думаю: «И этот свой? Если надо будет, он убьет?»

      Заворачиваю за угол, и мне становится досадно на самого себя. «К чему все эти мысли о евреях? Нелепо! Вот Аким увидит солдата и разве подумает о том, кто он, русский или еврей?

      Громко говорю себе:

      – Нелепо, нелепо! Жду вечера.

X

      Наш первый вечер в России. Мы все вместе. Но почему именно сегодня мы так далеки друг от друга?

      Целую Бориса, мне кажется, я его не видел много лет, но уже на втором слове обрывается разговор.

      Эстер говорит:

      – Здравствуй. – И молча запирает двери; продолжает плести косу, забрасывает ее на плечо. К окну прижалась.

      Тихо. Хоть бы Аким вошел. Но ему