Шёпот Колыбели. Кетаб третий. Виктор Паршаков

спокойная тишина на ближайшие три-четыре декады.

      – Мам, ну ты чего? – возмущался Бирус, когда подрос. – Скажи папке. Он её приструнит, злыдину. Или я сам в следующий раз с лестницу спущу, не погляжу, что родня…

      – Что ты! – пугалась мать. – Не думай! Не смей…

      И вновь ударялась в слёзы.

      Уже потом, когда сам поступил в военную академию, Бирус узнал, где нашёл маму отец, откуда вытащил. И позорно бежал, отмахиваясь от насмешек приятелей, и ночь напролёт выл на пристани подраненным зверем, спрятав лицо в ладони. А тогда, в детстве, слышал лишь короткие обрывки тихих разговоров на кухне, когда мать, всхлипывая, делилась с Маруной, приходящей помощницей по хозяйству: «Да, были ещё детки, два мальчика… и дочка была… всех забрали, унесли на второй же день…» Маруна вздыхала, возводила пухлые руки к небу и шептала: «Хвала Высшему, уберёг меня от лупанария», а мать шикала на неё и опасливо оглядывалась, не слышит ли кто.

      – Риис, что такое лупанарий? – спросил однажды Бирус кузена.

      Тот замер от неожиданного вопроса, усмехнулся:

      – Расскажу годков через восемь-десять, когда подрастёшь, скороспелыш!

      Удивительно, как у такой вредной тётки вырос Риис – добрый, заботливый, красивый белоголовый парень с длинными музыкальными пальцами. Риис Бируса обожал. Когда окончил академию, перебрался в Нордтрон, потому что «устал от роскоши столицы».

      – Излишество изгнало меня прочь от величия Лонгарда в мрачную прохладу местных лесов, – говорил он на приёме в очередном богатом доме и изящно вертел в пальцах бокал с вином. – Приторная благодать столицы исторгла меня, словно натруженное лоно перезрелое дитя… Исторгла в жизнь! А где настоящая жизнь, как не здесь, в благословенной провинции?!

      О, он это умел – складно выпевать высокопарные фразы. Но ещё лучше он умел рисовать. Злые языки трепали, что сын Неария Клетиаса стал востребованным художником благодаря знатному имени. Но Бирус отлично знал: дело не в имени, а в таланте.

      Отец приглашал Рииса поселиться в имении, мол, «будешь защищать мою радость», но племянник отмахивался:

      – Да ты что, мать же тогда вообще вам продыху не даст. Чуть в Нордтрон приедет – сразу сюда побежит, проверить кровиночку. Нет, я уж сам. Но заходить проведывать буду, не волнуйся.

      Риис не обманул. Он заходил каждый день, забирал непоседливого Бируса и уводил с собой, погружая в прекрасный мир искусства.

      Он жил прямо в мастерской, где писал свои картины в непогоду и в зимние холода. В тёплые же деньки их всегда ждал пленэр. Разложив на одеяле собранную матерью еду, мальчик наворачивал хлеб, сыр и яйца, и неотрывно смотрел, как чёрные линии незамысловатого наброска покрывают слои красок. Риис болтал без умолку, словно язык и кисть были волшебным образом соединены. Как только бурный словесный поток иссякал, брат потягивался, хрустел одеревеневшей шеей и откладывал кисти. Присаживался рядом, начинал меланхолично жевать оставленную горбушку и разглядывать «эту бездарную мазню».

      Однако