Долгая жизнь камикадзе. Марина Тарасова

подземными воротами, куда она готова принять, вместить бесчисленные израсходованные тела, а вверх устремляется эфир, легкий пар, который принимают за атмосферный туман. И сейчас они, три женщины, сфокусировались под фонарем, ничего не понимающим в их триединстве роковой сплоченности.

      Насколько земля – живая, даже малый ее кусочек под ледяной коркой, Женя ощущала, чувствуя красные импульсы, бегущие от замерзших палацев на ногах все выше, туда, где обитает душа-невидимка и непознанный мозг (шарада инопланетного разума) – чайнворд, завиток, «всему голова». Проникают для того, чтобы оживить, расширить, запустить механизм памяти, не дать ей провалиться в черную дыру. И человек может все вспомнить до деталей, до кровоточащих мелочей. Зря такое «копание» называют мазохизмом. Память – мощная защита, чернозем жизни.

      Как бы то ни было, вопреки нежеланию бабушки, ей это нежелание – пришлось в себе подавить, Женю решено было отдать в старшую группу детсада на Щипке, от Первой Образцовой типографии, где работала Надежда Николаевна.

      Осенью и зимой Москву всего на несколько часов выпускает из своих когтей тяжелый, липкий сумрак. Если на минуту воровато выглянет солнце, его тотчас сграбастают непролазные облака. Вставать приходилось еще в темноте, спозаранок. Ехать в двух набитых автобусах, сначала по Первой Мещанской и Сретенке, а затем через Каменный мост по Серпуховке. Спешащие на работу, сгрудившиеся люди так сдавливали Женю, что ее хрупкая грудная клетка, казалось, треснет (но она была советский ребенок, и этого не случалось), и все для того, чтобы в полдевятого войти в хмурый кубик здания с кричащей малышней.

      Женя запомнила особенную, вытянутую улицу Щипок, несвежий халат толстой бабищи – воспитательницы, она не помнила ни ее лица, ни имени, только противный запах капусты и подгоревшей каши, нарубленный хлеборезкой кислый черный хлеб. В глазах и сейчас мельтешили нехитрые игрушки: ободранные деревянные лопатки, тяжеловесные, тоже деревянные кубики. Из спален несло невысыхающей краской; расправившись с обедом, размазав по клеенке густой гороховый суп, дети спали, кто мог уснуть, тут же, за обеденными столами, положив голову на руки.

      После мертвого часа полагалась прогулка. Большой запущенный сад с проломом в штакетнике (Женя его сразу заметила) таил много неожиданностей. Старые коренастые дубы о чем-то переговаривались под ветром, если б можно было различить их слова! Многопалые толстые ветки походили на натруженные руки, чертящие в легком сумраке какое-то послание. Редкая сухая листва переливалась от янтарно-медного до зелено-серого цвета кожи ящерицы. В ветвях, или это чудилось Жене, мелькали какие-то перепончатые тени. Казалось, из дупла вылезет бархатный ворон, хозяин, и ударит голосом по оркестровым стволам. Вот они какие, подумалось Жене. Она зажмурила глаза, потом открыла и увидела в углу сада, в разросшихся кустах, оживший гобелен из комнаты тети Веры на Большой Ордынке – два охотника в зеленых шляпах с перьями медленно ехали сквозь рощу, а впереди румяный