Долгая жизнь камикадзе. Марина Тарасова

не что иное, как игра сущностей. Все они взаимозаменяемы, их черты перетекают одна в другую, как волны песка, – незаметно. Знаешь, сколько в мире подобных тебе? Тысячи, если не миллионы. Ты просто попал в необычные обстоятельства, вот и все. Если печалиться над смертью каждого такого, как ты, жизнь будет состоять из одной печали, голода и плохой погоды. Это неинтересно. Куда полезнее наблюдать за игрой песчинок, ведь они только кажутся похожими, только кажутся».

      13

      Москвичок ворочался в каморке под лестницей, где хранились заскорузлые метлы и ведра, перекатывался с боку на бок, не вполне понимая: запозднилась ли осень или уже заледенела земля под снежной коростой. Мороз-студенец не пробирал его до костей, и не парила жара, видать, сама природа приноровила жилистое тело к необычным странствиям, перемещениям во времени, через которое он проходил легко, как сквознячок. Не любил себя вспоминать Москвичок в ипостасях нечеловеческих, в крысиной шкуре или в голубиных перьях, но против воли приходило на память, как на Кукуе, в Немецкой слободе, он испачкал мундир молодому царю Петру (вот уж действительно коломенская верста!), да еще в присутствии куражной девицы Анны Монс, носившей кружевные панталончики, чего отродясь не наблюдалось у русских манюнь. Те исподнего не надевали – задрал подол, и все дела, а тут, самое запретное, сладкое место в белых оборочках, как пирожное-безе.

      Ему не дано было выбирать маршруты, кто-то за него решал – перемещал, а потом и вообще все прекратилось, – надолго ли, навсегда? И он встал на прикол, как разбитая штормами посудина, вцепился черными якорными зубами в кромку лихих тридцатых. Он прикипел к своим странствиям, привык вариться в том, чего порой и совсем не понимал, а теперь придется свыкнуться с тоскливой, собачьей жизнью за понюх табаку. Но в старом лукошке головы все-то живехонько – память пластается и переливается то сумрачными, то радужными струями, кажется, протяни ладонь и зачерпнешь из этого не стихающего потока.

      Так, ворочаясь без сна предзимней ноябрьской ночью, Москвичок вспомнил, как ступил на каменные плиты Александровской слободы, ставшей потом городом Александровом, места клятого, но сподобившегося большой тайне. В слободе лютовала опричнина, отсюда обосновавшийся здесь на целые семнадцать лет царь Иван Васильевич отправлял свои полки, чтобы стереть с лица земли непокорные Псков, Тверь, Клин.

      Москвичок пугливо озирался по сторонам, а в березовой роще, что за Успенской церковью, как маленький лесной колокол, ударяла голосом о стволы кукушка, предвещая ему долгую жизнь.

      Внезапно птица замолкла, и покатился медный таз грозы.

      Он вспомнил, как в толпе смердов, а в те времена простолюдины выглядели, почти как оборванцы, видел грозного царя, его горящие черным пламенем очи под зловещими коромыслами бровей, сутулого, с рябоватым лицом; казалось, даже летом его пробирает мороз в опушенном соболями облачении… А уж у Петра, императора Российского, глаза были и вовсе как шаровые