Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга четвёртая. Евгений Иванович Пинаев

которой пришлось натянуть рокон и пуксы.

      Двойное дно – конструктивная особенность «Кузьмы». Первое – «настоящее», второе – над ним. Оно опирается на кильсон, вертикальный швеллер, идущий над килем вдоль всего парохода, и на флоры – поперечные стальные листы, соединяющие шпангоуты с кильсоном. Таким образом, все междудонное пространство разбито на узкие ячейки высотой не более восьмидесяти сантиметров и шириной около шестидесяти. Попасть из ячейки в ячейку можно было через овальные вырезы во флорах, а ползать туда и сюда, едва протискиваясь с ведром воды, это, скажу я вам, занятие не для слабонервных. Воду сначала приходилось вычерпывать консервной банкой, потом тряпкой собирать досуха. Освещение – свеча на обрезке доски и, значит, может плавать на воде. Погаснет – морока доставать спички, корчась во тьме, ведь голова иной раз находится между колен. Попробуйте в таком положении добраться до кармана под клеёнчатым роконом! Я не упомянул ещё стрингер – продольный лист, параллельный кильсону. Он делал ячейку совсем непролазно-тесной, а ячейки, чем дальше я уходил от горловины, ведущей на палубу, становились всё уже, всё тесней, поэтому самым нудным, самым ненавистным – чуть ли не до слёз! – занятием была доставка полного ведра выливальщику, дремлющему у наружного лаза. Что ещё? Прочий инструмент – это стальной скребель из напильника и молоток-зубило.

      Тщедушный огонёк едва освещает стальную коробку, покрытую ржавчиной и большими, как грибы, волдырями, из которых сочится рыжая вода. Картина та ещё, настроение тоже соответствующее, а уж состояние!.. Скорее бы кончилась эта мука, эта пытка. Ладно ещё, что мы не страдали клаустрофобией и… Словом, взялся за гуж, не говори, что не дюж. И дюжили. Но когда «гуж» подходил, как и всё в нашей жизни, к закономерному финалу, когда Щеглову, скорчившемуся, как и я, за стрингером, надоело развлекать меня морзянкой, мёртвая, я бы сказал, тишина в железном гробу сыграла с нами злую шутку.

      Значит, так… Всё шло как шло. Мы торопились, чтобы уже сегодня разорвать грудью финишную ленточку, как вдруг ржавое безмолвие (а уж оно-то было родственником клаустрофобии!) разорвал дикий, жуткий, немыслимый грохот. Голова будто взорвалась – и будто лопнули барабанные перепонки. Я дёрнулся, опрокинул ведро, свечку и в панике, совершенно потеряв голову, начал продираться сквозь флоры. Моя башка, точно пробка из бутылки шампанского, выскочила из горловины, одновременно с головой радиста из соседней дыры.

      – Мужики, чо это вы?! – вытаращил шары выливальщик.

      – А чо это у вас громыхает? – разом спросили мы.

      Парень прислушался и ничего не понял: снизу доносилась лишь отдалённая дробь глухих ударов. Словно рокот какой.

      – А, это… Работяги шуруют пневматическими зубилами – слабые заклёпки выбивают из корпуса, – пояснил он.

      – Сволочи! Хоть бы предупредили! – Щеглов выругался забористо и зло. – Чуть перепонки не порвали, а без них какой я радист?!

      Сбежались