Граф Монте-Кристо. Александр Дюма

улыбнулся.

      – Увы, дитя мое, – сказал он, – знание человеческое весьма ограниченно, и когда я научу вас математике, физике, истории и трем-четырем живым языкам, на которых я говорю, вы будете знать то, что я сам знаю; и все эти знания я передам вам в какие-нибудь два года.

      – Два года! Вы думаете, что я могу изучить все эти науки в два года?

      – В их приложении – нет; в их основах – да. Выучиться не значит знать; есть знающие и есть ученые – одних создает память, других – философия.

      – А разве нельзя научиться философии?

      – Философии не научаются; философия есть сочетание приобретенных знаний и высокого ума, применяющего их; философия – это сверкающее облако, на которое ступил Христос, возносясь на небо.

      – Чему же вы станете учить меня сначала? – спросил Дантес. – Мне хочется поскорее начать, я жажду знания.

      – Всему! – отвечал аббат.

      В тот же вечер узники составили план обучения и на другой день начали приводить его в исполнение. Дантес обладал удивительной памятью и необыкновенной понятливостью; математический склад его ума помогал ему усваивать все путем исчисления, а романтизм моряка смягчал чрезмерную прозаичность доказательств, сводящихся к сухим цифрам и прямым линиям; кроме того, он уже знал итальянский язык и отчасти новогреческий, которому научился во время своих путешествий на Восток. При помощи этих двух языков он скоро понял строй остальных и через полгода начал уже говорить по-испански, по-английски и по-немецки.

      Потому ли, что наука доставляла ему развлечение, заменявшее свободу, потому ли, что он, как мы убедились, умел держать данное слово, во всяком случае, он, как обещал аббату, не заговаривал больше о побеге, и дни текли для него быстро и содержательно. Через год это был другой человек.

      Что же касается аббата Фариа, то, несмотря на развлечение, доставляемое ему обществом Дантеса, старик с каждым днем становился мрачнее. Казалось, какая-то неотступная мысль занимала его ум, он то впадал в глубокую задумчивость, тяжело вздыхал, то вдруг вскакивал и, скрестив руки на груди, часами шагал по камере.

      Как-то раз он внезапно остановился и воскликнул:

      – Если бы не часовой!

      – Будет часовой или нет, это зависит от вас, – сказал Дантес, читавший мысли аббата, словно его череп был из стекла.

      – Я уже сказал вам, что убийство претит мне.

      – Но это убийство, если оно совершится, будет совершено по инстинкту самосохранения, для самозащиты.

      – Все равно, я не могу.

      – Однако вы думаете об этом?

      – Неустанно, – прошептал аббат.

      – И вы нашли способ? – живо спросил Дантес.

      – Нашел, если бы на галерею поставили часового, который был бы слеп и глух.

      – Он будет и слеп, и глух, – отвечал Эдмон с твердостью, испугавшей аббата.

      – Нет, нет, – крикнул он, – это невозможно!

      Дантес