Граф Монте-Кристо. Александр Дюма

что этот помощник прокурора более низкий негодяй, чем можно предположить.

      – Честное слово, меня бросает в дрожь, – сказал Дантес, – неужели мир населен только тиграми и крокодилами?

      – Да, но только двуногие тигры и крокодилы куда опаснее всех других.

      – Пожалуйста, будем продолжать!

      – Извольте. Вы говорите, он сжег письмо?

      – Да, и прибавил: «Видите, против вас имеется только эта улика, и я уничтожаю ее».

      – Такой поступок слишком благороден и потому неестествен.

      – Вы думаете?

      – Я уверен. К кому было письмо?

      – К господину Нуартье, в Париже, улица Кок-Эрон, номер тринадцать.

      – Не думаете ли вы, что помощник прокурора мог быть заинтересован в том, чтобы это письмо исчезло?

      – Может быть; он несколько раз заставил меня обещать – будто бы для моей же пользы, – не говорить никому об этом письме и взял с меня клятву, что я никогда не произнесу имени, написанного на конверте.

      – Нуартье! – повторил аббат. – Нуартье! Я знал одного Нуартье при дворе бывшей королевы Этрурии; знал Нуартье – жирондиста во время революции. А как звали вашего помощника прокурора?

      – Де Вильфор.

      Аббат расхохотался.

      Дантес посмотрел на него с изумлением.

      – Что с вами? – сказал он.

      – Видите этот солнечный луч? – спросил аббат.

      – Вижу.

      – Ну так вот: теперь ваше дело для меня яснее этого луча. Бедный мальчик! И он был ласков с вами?

      – Да.

      – Этот достойный человек сжег, уничтожил письмо?

      – Да.

      – Благородный поставщик палача взял с вас клятву, что вы никогда не произнесете имени Нуартье?

      – Да.

      – А этот Нуартье, несчастный вы слепец, да знаете ли вы, кто такой этот Нуартье? Этот Нуартье – его отец!

      Если бы молния ударила у ног Дантеса и разверзла перед ним пропасть, на дне которой он увидел бы ад, она не поразила бы его так внезапно и так ошеломляюще, как слова аббата. Он вскочил и схватился руками за голову.

      – Его отец! Его отец! – вскричал он.

      – Да, его отец, которого зовут Нуартье де Вильфор, – отвечал аббат.

      И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса; все, что прежде казалось ему темным, внезапно засияло в ярких лучах. Изменчивое поведение Вильфора во время допроса, уничтожение письма, требование клятвы, просительный голос судьи, который не грозил, а, казалось, умолял, – все пришло ему на память. Он закричал, зашатался, как пьяный; потом бросился к подкопу, который вел из камеры аббата в его темницу.

      – Мне надо побыть одному! – воскликнул он. – Я должен обдумать все это!

      И, добравшись до своей камеры, он бросился на постель. Вечером, когда пришел тюремщик, Дантес сидел на койке с остановившимся взглядом и искаженным лицом, неподвижный и безмолвный, как статуя.

      В эти долгие часы размышления, пролетевшие, как секунды, он принял грозное решение и поклялся страшной клятвой.

      Дантеса пробудил от задумчивости человеческий голос, голос