Семь летучих пассажиров. Марина Москвина

другой стороны, всю жизнь я сходила с ума по клоунам, фокусникам, канатоходцам, по всему в этом духе, а главное, по цирковым лошадям. Папа, конечно, против, но я бы хотела, больше, чем маляром, стать конюхом в цирке, ухаживать за лошадьми, вести с ними вместе скитальческую жизнь!..

      И хоть я и переживала за папу, предательская мысль шевелилась во мне: «А правда! Какой доклад сможет быть соперником МАГУ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ?!»

      – Так-так, – сказал папа, глядя на меня, будто бы прочёл мою мысль на расстоянии. – Хорошо! Это мы ещё посмотрим.

      В окне над морем вспыхнули и скрестились лучи прожекторов, сияющие, как рапиры.

      Вот как произошло, что мой папа погрузился в размышления. Он вообще-то молчаливый, а тут и вовсе прекратил говорить. Наутро малярам, своим друзьям-аджарцам, забыл ответить на приветствие.

      Он стал рассеянным, нашёл на пляже рыбу и бросил в море, говорит: «Плыви!» А это был копчёный толстолобик.

      И что он раньше делал с удовольствием – читал, намазывал бутерброды, лежал на солнце, поднимался в горы, – теперь производилось как-то механически. Брился ли он, кипятил ли на кухне чайник, слонялся в одиночестве или в компании со мной – везде и всюду мог вынуть из кармана клочок бумаги и что-то быстренько взять и записать.

      За день до выступления я обнаружила папу в эвкалиптовой аллее. Был сильный туман. В море, чтоб не налететь друг на друга, гудели корабли. Сквозь это гуденье до меня доносилось: «…принципы историзма!..», «…промежуточные звенья!..», «логика развития!..», «социальный прогресс…»

      Он репетировал речь, обращаясь к эвкалиптам.

      В обед перед «вечером» папа съел банку горошка. Одну, чтобы не наедаться.

      – Сытый оратор, – объяснил папа, – вял и невыразителен.

      Потом он сказал:

      – Надо накопить в себе резерв энергии.

      И часок вздремнул. И мы с ним пошли.

      Клуб был полон. Публика, шумно топоча босоножками, рассаживалась в красные клеёнчатые кресла. В толпе с отдыхающими «Прибоя» входили знакомые – хозяин дядя Георгий, врач, пляжные волейболисты, сапожник, булочник, продавец кукурузы, в парадной форме маляры, их жёны, сыновья…

      Свет потух. Горел один фонарь у сцены. Вокруг него заметалось жуткое подсвеченное существо. Слева на сцене стоял рояль, справа – бок о бок – два огнетушителя, а перед занавесом за столом с графином сидел культорг. Клубный занавес и костюм культорга были сшиты из одного и того же коричневого плюша.

      – Валерий Борисович Шишкин! – объявил культорг. – Доклад!

      Папа вышел хмурый, окинул взглядом полутёмный зал и вдруг улыбнулся и говорит:

      – А давайте включим свет?

      Культорг неохотно исчез распорядиться, а папа тем временем убрал стол с графином. А стул культорга пододвинул к роялю.

      Тот вернулся и так растерялся, сел, было, за рояль, все засмеялись, и он обиженно оставил сцену.

      И вот, когда в зале зажгли все лампы и папа на сцене остался один, он начал свою речь с Парижской коммуны. Как стихи прочитал он (конечно, не по бумажке!) программу французских