Собаки и другие люди. Захар Прилепин

на жену.

      Жена пожала плечами: «Ну вот так. Бедная Екатерина Елисеевна».

      Нужно было уходить, пока не слишком завязался разговор, но здесь в поле зрения появились ещё и Слепцы, направлявшиеся сюда же.

      – Шмель съел все мои лекарства, – весело поделилась Алёшкина мать, подъехавшая наконец к нам почти в упор на очередном, выполненном Алёшкой, развороте.

      – Без них мне гораздо лучше, – добавила она.

      Моя жена улыбнулась одной стороной лица и посмотрела на меня.

      Я пожал плечами, как делает человек, когда ему что-то попадает за шиворот.

      Подошедшая прокурорская пара тепло улыбалась собравшимся. Чуть замявшись, прокурор передал моей жене красивую, громыхнувшую словно бы леденцами баночку.

      – Витамины, – сказал он. – В Лондоне купил. Для крупных собак. У нас настолько крупных нет. А Шмель, когда разоспится у нас на ковре, потом долго думает, с какой ноги вставать. Как бы его не начали суставы беспокоить.

      – У вас на ковре? – переспросил я равнодушно.

      – Да, на ковре, в зале, – дружелюбно поддержала разговор супруга прокурора. – Он всегда там спит. Индийский ковёр. Мы, знаете, никогда собак домой не пускали. Муж категорически против: шерсть, запах… А ваш пёс – словно в придачу к этому ковру явился. Даже не замечаем его порой – так привыкли!

      Прокурор перевёл на свою супругу медленный и, как мне показалось, затуманившийся взгляд.

      Подошедшие наконец Слепцы громко и едва ли не хором воскликнули:

      – Поздравляем! Шмель стал крёстным отцом! Два козлёнка и козочка. Все в него.

      «…а вот и пчельник…» – подумал я бесстрастно. Древний дед твёрдо двигался в нашем направлении.

      Екатерина Елисеевна откуда-то из-под шубы – видимо, грела собой, – извлекла отекающий маслом и пышущий жаром свёрток:

      – Блинцы. Его любимые, – и передала моей жене. – По сорок штук за раз может съесть, – добавила она и ласково кивнула мне.

      Жена снова посмотрела на меня.

      Я снова пожал плечами: да, люблю блины, что такого.

      Дочери Екатерины Елисеевны привычно присели возле Шмеля с разных сторон, ожидая незримого фотографа, должного их запечатлеть.

      Тем временем, словно бы в поисках кого-то, пчельник прошёл сквозь нас, как меж деревьев. Отдалившись на несколько шагов, вдруг остановился и громко, с удовольствием произнёс:

      – Обманула! Мохнатая! Голова!

* * *

      Никанор Никифорович накрыл прямо на капоте своей машины лёгкий зимний столик. Варёные яички, козий сыр, бутыль хреновухи, в которой, если её тряхнуть, возникал вихорь, и начинало зарождаться бытие.

      Из вихря выбредали мы – те же, что в жизни, – но приобретшие более адекватные своей потайной сути формы.

      Екатерина Елисеевна легко двигалась по кругу, как перекати-поле, – но, если ты сталкивался с ней совсем близко, доброе лицо её вдруг вспыхивало, как самый солнечный и масленый блинок.

      За ней бежали два бестолковых и вечно перепуганных цыплока, оставляя на снежном насте нелепые следы.

      Прокурор