Царица поверженная. Маргарет Джордж

невзначай (не хотелось, чтобы у него создалось впечатление, будто мне не по себе) я наклонилась, подняла шаль и накинула ее на себя, словно защитный покров.

      – Ты помнишь о документах Цезаря? Тех, из его дома?

      Он помахал свитками, словно они могли говорить.

      – Что с ними?

      Все это было так давно… Да и какое значение имеют старые деловые записи? Единственное, что казалось важным, – это завещание, где Цезарь проигнорировал Цезариона и усыновил Октавиана.

      – Я переделал их, – признался Антоний. – Я хотел рассказать тебе, объяснить… Я покажу тебе оригиналы.

      Он выглядел смущенным.

      Я не обрадовалась. Да, конечно, мне хотелось снова увидеть почерк Цезаря, хотя это и болезненно, но почему именно ночью, когда я так устала?

      – Тут света мало, – попыталась возразить я, чтобы не садиться за бумаги прямо сейчас в угоду Антонию.

      С другой стороны, отталкивать его не стоило: это может свести на нет весь мой дипломатический успех.

      – Ничего, нам хватит. – Антоний махнул рукой; не спросив разрешения, уселся за мой письменный стол, развернул первый свиток и, склонившись над ним, стал водить пальцем. – Вот видишь, здесь, где он назначил магистрата надзирать за играми…

      Я устало подошла и остановилась у него за плечом, пытаясь понять, из-за чего он так горячится. В полумраке я едва разбирала слова, да и Антонию, судя по тому, как низко он склонился, чтение тоже давалось с трудом.

      – А почему нас должно волновать, кому и как устраивать те игры? – спросила я.

      Чтобы говорить с ним, мне пришлось склониться еще ниже, буквально прильнув к его спине и плечам.

      – Я тут многое изменил, – признался он. – Вот только одно из изменений. Взгляни на почерк. Видишь, он немного другой.

      Мне пришлось наклониться еще ниже – и прижаться к Антонию еще сильнее. Неожиданно я поняла, что чувствую теперь только его.

      – Да.

      Я сглотнула.

      – Всегда чувствовал себя виноватым из-за этого. Потом я использовал его печать, чтобы, так сказать, усилить свою руку…

      «Я правая рука Цезаря», – говорил он.

      – Твоей руке требовалась сила, чтобы отомстить за него, – отозвалась я. – Ничего страшного – ведь ты думал о нем.

      Я помолчала.

      – А зачем ты открылся мне?

      Он вздохнул, его плечи двинулись, и я вместе с ними.

      – Наверное, потому, что ты единственная, кто имеет право – во всяком случае, в моем представлении – простить мне подобные вольности. Ты можешь сказать: «Я прощаю тебя от имени Цезаря», – если поймешь, какая сложилась ситуация и почему коррективы были жизненно необходимы.

      – Да, я понимаю. Я уже сказала: я в вечном долгу перед тобой, потому что ты отомстил за него. Если пришлось по ходу дела изменить правила, что ж…

      Я начала отстраняться от него, поскольку разобрать написанное мне так и не удалось.

      Но когда я попыталась выпрямиться, он тоже сделал движение, и его щека мимолетно коснулась моей. Я застыла; это запретное прикосновение мгновенно разрушило разделявший нас невидимый