Как закалялась сталь. Николай Островский

Не наступайте на любимый мозоль – осержусь.

      Это переполнило чашу терпения.

      – Взять их, выбросить из театра и всыпать каждому по двадцать пять горячих! – прокричал Голуб.

      На павлюковцев, как стая гончих, кинулись со всех сторон старшины.

      Охнул, как брошенная об пол электролампочка, чей-то выстрел, и по залу завертелись, закружились, как две собачьи стаи, дерущиеся. В слепой драке рубили друг друга саблями, хватали за чубы и прямо за горло, а от сцепившихся шарахались с поросячьим визгом насмерть перепуганные женщины.

      Через несколько минут обезоруженных павлюковцев, избивая, выволокли во двор и выбросили на улицу.

      Павлюк потерял в драке папаху, ему расквасили лицо, разоружили, – он был вне себя. Вскочив со своим отрядом на лошадей, он помчался по улице.

      Вечер был сорван. Никому не приходило на ум веселиться после всего происшедшего. Женщины наотрез отказались танцевать и требовали отвезти их домой, но Голуб стал на дыбы.

      – Никого из зала не выпускать, поставить часовых, – приказал он.

      Паляныця поспешно выполнял приказания.

      На посыпавшиеся протесты Голуб упрямо отвечал:

      – Танцы до утра, шановни добродийки и добродии. Я сам танцую первый тур вальса.

      Музыка вновь заиграла, но веселиться все же не пришлось. Не успел полковник пройти с поповной один круг, как ворвавшиеся в двери часовые закричали:

      – Театр окружают павлюковцы!

      Окно у сцены, выходившее на улицу, с треском разлетелось. В проломленную раму просунулась удивленная морда тупорылого пулемета. Она глупо ворочалась, нащупывая метавшиеся фигуры, и от нее, как от черта, отхлынули на середину зала.

      Паляныця выстрелил в тысячесвечовую лампу в потолке, и та, лопнув, как бомба, осыпала всех мелким дождем стекла.

      Стало темно. С улицы кричали:

      – Выходи все во двор! – и неслась жуткая брань.

      Дикие, истерические крики женщин, бешеная команда метавшегося по залу Голуба, старавшегося собрать растерявшихся старшин, выстрелы и крики на дворе – все это слилось в невероятный гам. Никто не заметил, как выскочивший вьюном Паляныця, проскочив задним ходом на соседнюю пустынную улицу, мчался к голубовскому штабу.

      Через полчаса в городе шел форменный бой. Тишину ночи всколыхнул непрерывный грохот выстрелов, мелкой дробью засыпали пулеметы. Совершенно отупевшие обыватели соскочили со своих теплых кроватей – прилипли к окнам.

      Выстрелы стихают, только на краю города отрывисто, по-собачьи, лает пулемет.

      Бой утихает, брезжит рассвет…

      Слухи о погроме ползли по городку. Заползли они и в еврейские домишки, маленькие, низенькие, с косоглазыми оконцами, примостившиеся каким-то образом над грязным обрывом, идущим к реке. В этих коробках, называющихся домами, в невероятной тесноте жила еврейская беднота.

      В типографии, в которой уже второй год работал Сережа Брузжак, наборщики и рабочие были евреи. Сжился с ними