Как закалялась сталь. Николай Островский

Он встал и, надвинув на лоб кепку, что всегда у него являлось признаком злости, проговорил, подбирая наиболее деликатные слова:

      – Вы бы, барышня, ушивались куда-нибудь, что ли.

      Глаза Тони чуть-чуть сузились, заискрились промелькнувшей улыбкой.

      – Разве я вам мешаю?

      В голосе ее уже не было насмешки, было в нем что-то дружеское, примиряющее, и Павка, собиравшийся нагрубить этой невесть откуда взявшейся «барышне», был обезоружен.

      – Что же, смотрите, если охота. Мне места не жалко, – согласился он и, присев, опять глянул на поплавок.

      Тот прибился к лопуху, и было ясно, что крючок зацепился за корень. Потянуть его Павка не решался.

      «Если зацепится, тогда не оторвешь. А эта, конечно, смеяться будет. Хоть бы ушла», – рассуждал он.

      Но Тоня, усевшись поудобнее на чуть покачивающуюся изогнутую вербу, положила на колени книгу и стала наблюдать за загорелым черноглазым грубияном, так нелюбезно встретившим ее и теперь нарочито не обращавшим на нее внимания.

      Павке хорошо видно в зеркальной воде отражение сидящей девушки. Она читает, а он потихоньку тянет зацепившуюся лесу. Поплавок ныряет: леса, упираясь, натягивается.

      «Зацепилась, проклятая!» – мелькает мысль, а косым взглядом видит в воде смеющуюся мордочку.

      Через мостик у водокачки прошли двое молодых людей – гимназисты-семиклассники. Один – сын начальника депо, инженера Сухарько, белобрысый веснушчатый семнадцатилетний балбес и повеса Рябой Шурка, как прозвали его в училище, с хорошей удочкой, с лихо закушенной папироской. Рядом – Виктор Лещинский, стройный, изнеженный юноша.

      Сухарько, подмигивая, нагнувшись к Виктору, говорил:

      – Девочка эта с изюмом, другой такой здесь нет. Уверяю: ро-ман-ти-че-ская особа. В Киеве учится в шестом классе, к отцу на лето приехала. Он здесь главный лесничий. Она знакома с моей сестрой Лизой. Я как-то письмецо ей подкатил в таком, знаешь, возвышенном духе. Влюблен, дескать, безумно и с трепетом ожидаю вашего ответа. И даже из Надсона выскреб стихотвореньице подходящее.

      – Ну и что же? – с любопытством спросил Виктор.

      Сухарько, немного смущенный, проговорил:

      – Да ломается, знаешь, задается. Не порть бумаги, говорит. Но это всегда так сначала бывает. Я в этих делах стреляная птица. Знаешь, неохота возиться – долго ухаживать да притоптывать. Куда лучше, пойдешь вечерком в ремонтные бараки и за трешку такую красавицу выберешь, что язычком оближешься. И безо всякого ломанья. Мы с Валькой Тихоновым ходили – ты дорожного мастера знаешь?

      Виктор презрительно сморщился:

      – Ты занимаешься такой гадостью, Шура?

      Шура пожевал папироску, сплюнул и бросил насмешливо:

      – Подумаешь, чистоплюй какой. Знаем, чем занимаетесь…

      Виктор, перебивая его, спросил:

      – Так ты меня с этой познакомишь?

      – Конечно, идем быстрее, пока она не ушла. Вчера она сама утром ловила.

      Приятели уже приближались