Таланты и поклонники. Александр Островский

Снял здешний театр, отделал все заново: декорации, костюмы; собрал хорошую труппу и зажил, как в раю… Есть ли сборы, нет ли, я на это не смотрел, я всем платил большое жалованье аккуратно. Поблаженствовал я так-то пять лет, вижу, что деньги мои под исход; по окончании сезона рассчитал всех артистов, сделал им обед прощальный, поднес каждому по дорогому подарку на память обо мне…

      Домна Пантелевна. Ну, а что ж потом-то?

      Нароков. А потом Гаврюшка снял мой театр, а я пошел в службу к нему; платит он мне небольшое жалованье да помаленьку уплачивает за мое обзаведение. Вот и все, милая дама.

      Домна Пантелевна. Тем ты только и кормишься?

      Нароков. Ну, нет, хлеб-то я себе всегда достану; я уроки даю, в газеты корреспонденции пишу, перевожу; а служу у Гаврюшки, потому что от театра отстать не хочется, искусство люблю очень. И вот я, человек образованный, с тонким вкусом, живу теперь между грубыми людьми, которые на каждом шагу оскорбляют мое артистическое чувство. (Подойдя к столу.) Что это за книги у вас?

      Домна Пантелевна. Саша учится, к ней учитель ходит.

      Нароков. Учитель? Какой учитель?

      Домна Пантелевна. Студент. Петр Егорыч. Чай, знаешь его?

      Нароков. Знаю. Кинжал в грудь по самую рукоятку!

      Домна Пантелевна. Что больно строго?

      Нароков. Без сожаления.

      Домна Пантелевна. Погоди колоть-то: он жених Сашин.

      Нароков (с испугом). Жених?

      Домна Пантелевна. Там еще, конечно, что Бог даст, а все-таки женихом зовем. Познакомилась она с ним где-то, ну, и стал к нам ходить. Как же его назвать-то? Ну и говоришь, что, мол, жених; а то соседи-то что заговорят! Да и отдам за него, коли место хорошее получит. Где ж женихов-то взять? Вот кабы купец богатый; да хороший-то не возьмет, а которые уж очень-то безобразны, тоже радость не велика. А за него что ж не отдать, парень смирный, Саша его любит.

      Нароков. Любит? Она его любит?

      Домна Пантелевна. Отчего ж его не любить? Что, в самом деле, по театрам-то трепаться молодой девушке! Никакой основательности к жизни получить себе нельзя!

      Нароков. И это ты говоришь?

      Домна Пантелевна. Я говорю, и уж давно говорю. Ничего хорошего, окромя дурного.

      Нароков. Да ведь твоя дочь талант; она рождена для сцены.

      Домна Пантелевна. Для сцены-то для сцены это точно, это уж что говорить! Она еще маленькая была, так, бывало, не вытащить ее из театра; стоит за кулисами, вся трясется. Муж-то мой, отец-то ее, был музыкант, на флейте играл, так, бывало, как он в театр, так и она за ним. Прижмется к кулисе, да и стоит, не дышит.

      Нароков. Ну, вот видишь. Ей только на сцене и место.

      Домна Пантелевна. Уж куда какое место прекрасное!

      Нароков. Да ведь у нее страсть, пойми ты, страсть! Сама же ты говоришь.

      Домна Пантелевна. Хоша бы и страсть, да хорошего-то в этом нет, похвалить-то нечего. Это вот вам, бездомовым да беспутным.

      Нароков. О, невежество! Кинжал в грудь по рукоятку!

      Домна Пантелевна. Да ну тебя с кинжалами! У вас путного-то на сцене немного; а я держу свою дочь на замужней линии. Со всех сторон там к ней лезут, да