Палимпсест. Умаление фенечки. Андрей Иванов

макарон нам с тобой на три дня хватает. У меня вот и номер почти стёрся, – бабушка поднесла запястье правой руки с написанным на нем номером к свету, без интереса подержала руку, как будто за что-то голосовала, безнадёжно и безрезультатно. Потом начала тереть место с цифрами.

      – Постой! Не злись! – дедушка остановил её ещё крепкой ладонью.

      В этом вынужденном прикосновении они оба ощутили давно забытый эротизм, мало кому из молодых ведомый – не каждый так доживёт, – тонкий, но для них яркий. Мужчина подержал ладонь чуть дольше необходимого для цели остановить стирание этого стигмата – давая понять, что он имел в виду и второй смысл, да-да, не только про очередь просителей пищи.

      – Молодёжь поможет нам разобрать номер. Только не мой руку, – таких малых привычек и знаний о выживании под огнём появилось очень много.

      Невоплотившиеся Светлана и Мирон сидели в стороне, им был слышен разговор. Свои детские дела они за долгое время и за долгое же сегодня переделали, и потому их интересовали взрослые. Встревать, конечно, они не смели. Дети уже знали, что вторгаться в чужие пространства и жизнь нельзя.

      Тем более об их существовании догадывалась только бабушка. Периодически она в такт разговаривала с ребятами, учитывала их несуществующую жизнь в обстановке и заботе о них. Дедушка только поддерживал разговор о Мироне, не мешал бабушке заниматься.

      – Да молодёжи-то сейчас совсем мало. Им ничего не осталось. Как жить?

      Бабушка пошарила по стороне рукой, нащупала острое колено старика, похлопала по нему.

      – Мы ещё успели пожить!

      – Да. Кстати, уже давно стали сниться такие яркие сны, что я думаю о них как о действительной реальности, планирую дела из снов на день…

      Они надолго замолчали, видимо, утомившись от длинного пролога в разговоре.

      Дети пока потихоньку достали пакетик сгущённого молока и по очереди понемногу отъели из него. Его им дал один из солдат, которые неделю назад, неизвестно чьи, человек десять, приходили и просили еды. В подвале скопилось много засохшего хлеба: каждый выходящий в город старался принести как можно больше, и его не успевали съедать, – плюс было достаточно соли и сахара. В достатке было и растительного масла. Бойцы стали отламывать большие куски хлеба, посыпать их сразу и солью, и сахаром, жадно есть. Запивали маслом прямо из бутылки, передавая её друг другу. Потом сели кто куда, ненадолго задремали.

      – Вам оставить хлеба? – спросил командир стариков (он был самый опрятный и побритый).

      – Не надо, солдатики. Мы добудем, – ответил кто-то из темноты.

      – Спасибо! – сказали все вразнобой, посовали скудный припас в вещмешки.

      Когда военные уже уходили, один из них вернулся к детям и достал из набедренного кармана начатый пакет сгущёнки.

      – Вот, растите… пожалуйста! – голос парня на половине фразы «хрустнул» и сорвался на хриплый шёпот.

      Кто-то из товарищей