Атаман Ермак со товарищи. Борис Александрович Алмазов

покормят гусеночка хроменького, на работу пойдут, а воротятся вечером – в избе все слажено и ужин на столе горячий стоит.

      «Кто же нам все это делает?»

      – Гусик.

      – Сам ты гусик!– притиснул его к боку Ермак. – Ты слушай дале. Вот раз взяли они да и вернулись с поля раньше положенного, ко двору своему подкралися. Видят, по двору мальчик ходит в архалуке стеганом, в шароварах да шапке мерлушковой, на левую ножку прихрамывает, а сам поет песенки да по хозяйству все ловко делает. К нему пес хозяйский ластится, к нему кот на руки просится, за ним птица вся табунком бежит, да корова из коровника зовет-мычит.

      Выскочили крестьяне, обрадовались, обнимают мальчика.

      «Да откуда же ты взялся?» – спрашивают.

      – А я, – заговорил-заторопился казачонок, прикрывая Ермаку рот ладошками, – Я – гусенок хроменький, вы меня на болоте от смерти спасли. Я за добро вам плачу, с вами жить хочу, как с отцом да с матерью. Только не трожьте моих перышек, что я в лукошке на печи оставил.

      – Вишь, как ты сам ловко сказываешь, – похвалил атаман.

      – Дальше давай! Дальше! – от нетерпения забил коленками Ермака в бок Якимка.

      – Вот зажили они миром да порядком. Хозяйка мальчику не нарадуется, хозяин мальчиком не нахвалится. Они в поле пахать уйдут, мать блины печет, дожидается. Они вечером воротятся – мать их кормит, любуется.

      «Расти, наш гусенок хроменький».

      – А как стало ближе к осени, – сказал Якимка, – стал гусенок на небо поглядывать. Вот летит стая гусей-лебедей. Увидала его, закружила над избой. Давай лети и меня спрашивай.

      Ермак сел на постели замахал руками-крыльями:

      – Эй! Не ты ли гусенок хроменький? Летим с нами в родные места!

      – Нет! – сказал Якимка. – Ты по-правдошному, по-лебединому спрашивай.

      Ермак повторил по-кыпчакски.

      – Нет! – закричал Якимка, путая кыпчакские и русские слова. – Мне и тут хорошо! Хоть и манит меня на родину, у меня тут отец с матерью, как я брошу их, они – старенькие.

      Крестьяне эти речи слушают душа у них замирает. Ну, как улетит их сыночек названый, их гусенок хроменький? Вот взяли они, не подумавши, да и сожгли лукошко с перышками, чтоб гусеночек их не покинул. Как увидел мальчик заплакал горько. Ну, – сказал Ермак, – говори за гусика…

      – Сам говори! – сказал Якимка, расстроено..

      – Что ж вы, отец с матерью, понаделали! Как хранились тут мои перышки, так была тут моя родина, а теперь унесет меня ветер северный во донскую степь на реку Хопер, не видать вам меня на веки вечные! Налетели ветер-пурга северная, подхватили гусеночка да и унесли неведомо куда. Якимка молчал, подозрительно сопя.

      – Ты чего притих? Много ли, мало время минуло, а совсем крестьяне состарились. Не могут работать ни в поле, ни по дому, а кормить их задаром некому.

      Взял их князь да и продал половцам, променял на линялого сокола. Повели полон из рязанских мест во широкую степь незнаемую. Далеко она, широко лежит, в ней травы растут шелковые, в ней реки медовые, в омутах рыбы бесчисленно, в табунах коней несчитано…

      – А мы туда