Атаман Ермак со товарищи. Борис Александрович Алмазов

плечах, будто шеи вовсе не было; впалая грудь и косое брюхо, подпиравшее кафтан, будто нищий и богатей, будто старец мудрый и чревоугодник похабный, уживались в одном теле. И лицо Царя Ивана тоже будто из разных частей составлено: осанисто, гордо нес Царь седую расчесанную бороду, но загибалась она как нос у сапога -кверху, выдавая половецкую кровь. Надменно поджаты тонкие губы, но серые глаза бегали как мыши, обшаривали каждого встречного. И прятался в этих глазах – может, страх, а может – и безумие.

      Был Царь в подряснике, с тяжелым наперсным крестом на груди, но на плечах у него посверкивал золотым шитьем кафтан, да мела полы соболья шуба.

      Пристукивая посохом с окованным наконечником, чинно прошел Царь мимо Ермака, а как стал на ступени подыматься, тут его под руки крепкие слуги подхватили: видать, сил у Царя было немного. А может, чванился перед степняками…

      «Не даст Иван царевичу войск!» подумалось тогда Ермаку. Так и сказал он атаманам и служилым татарам, когда после угощения в царских покоях, поехали они из Александровской слободы в Москву. И воинские люди все с Ермаком согласились. «Не даст! За себя Царь боится. Царевич горяч. Сегодня на Батория пойдет, а завтра?» Промолчали воинские люди, были они все немолоды, всего насмотрелись, и трудно их было удивить и распрей внутри семьи, и любой изменой.

      Но ахнули и они, когда пополз слух: – «Царь сына убил!» Говорить прямо никто не говорил, а шептались – все!

      Притихли воинские люди, перестали вместе в кружалах собираться. Потянулись обратно в полки ко Пскову, от греха подальше, под защиту верных сотен. Ермак медлил, словно ждал чего-то. Да и не хотелось ему из единственного дома, где хорошо ему, в стынь и грязь войны ехать. Годы начинали себя оказывать. Не тем, что давили на плечи и гнули спину, – нет, как был смолоду атаман богатырем, так на пятом десятке еще крепче сделался. И как смолоду ничем не болел, и любая рана на нем, как на собаке, заживала, так и нынче; но стало ему многое в жизни скучно. Не тешили ни охота, ни победа. А хотелось тепла да покоя, как здесь, на Москве, где прижились степные воины – казаки на городовой службе.

      остеприимный дом просыпался. Застучал пестик в ступке – хозяйка толкла зерно для каши, мычали в хлеву коровы. На женской половине серебряными колокольчиками залились, потешаясь над чем-то, хозяйские дочки, прикрикнула на них мать…

      Затопали за окном кони казак повел их на водопой к проруби в Москве-реке.

      «Ах, лентяй! подумал Ермак. – Застудит коней. Вот ужо накостыляю я те по-шее».

      Тихо скрипнула дверь, и под осторожными шагами чуть отозвалась половица. Сквозь полуприкрытые веки Ермак увидел, как хозяйский внук Якимка в рубашонке и валенках вошел и смотрит на него.

      – Ты спишь? – спросил Якимка шепотом. -А? – Не получив ответа, подошел поближе, переспросил: – Ты спишь?

      И уж так ему хотелось, чтобы Ермак не спал, что не утерпел и тоненьким ледяным пальчиком сдвинул казаку веко и спросил в самый глаз:

      – Спишь?

      – Ааааммм! – – Ермак