Миниатюрист. Джесси Бёртон

не одобрил бы ее переезда в город. Амстердам стоит на воде, и, как все фермеры, богатые и бедные, пьющие и непьющие, ее отец испытывал перед ним страх. Он опасался, что вода может унести жизнь человека, его стада, его урожай, а потом выбросить на чужой берег… или вообще не выбросить. Свой страх он топил в вине. Он так и не стал Ноем, так и не построил ковчег. То, на что был не способен он, сделала она, его дочь, а мать охотно ее к этому подтолкнула.

      «Что Йохан во мне разглядел? – недоумевает Нелла. – Что привело его к мысли: да, на этой девушке я женюсь? Уж, наверно, не игра на лютне?»

      Немного сбитая с толку нахлынувшими воспоминаниями, однако движимая чувством долга, Нелла проводит пальчиком по вышивке. Все эти бесчисленные инициалы «Б», разом поглотившие ее девичью фамилию, хвастаются своими раздувшимися животами. Сколько же здесь шерстяной пряжи! Она расплывается в улыбке, разглядывая подушечку.

      – Как это красиво, – говорит Нелла. – Сколько же вы потратили сил!

      – Ничего я не тратила, – следует ответ. – Это не моя работа… Сама я безрукая.

      – Не могу поверить!

      – Это правда.

      Они стоят лицом друг к дружке, частицы этого рукодельного мира.

      – Я унесла свои картины, – говорит Марин. – Подумала, что эти больше придутся тебе по вкусу.

      Она показывает на стену. На одной картине написана маслом связка охотничьих трофеев, мертвые птицы свисают с крюка, каждое перышко и коготок тщательно выписаны. На соседней – гора устриц на узорчатой фарфоровой тарелке, оттененной опрокинутым бокалом вина и вазочкой с перезрелыми фруктами. Устрицы, так откровенно раскрывшиеся, повергают ее в некоторое смущение. Окровавленные клювы и остекленевшие глаза заставляют Неллу содрогнуться, так и видишь, как эту дичь начинают потрошить.

      Она оборачивается к новоявленной золовке.

      – Они принадлежат Йохану, – поясняет Марин.

      – Спасибо. – Нелла смотрит на картины, а сама думает, решится ли она перед сном обернуть их лицом к стене.

      – Ты устала после долгой дороги. Советую тебе поужинать здесь.

      – Да. Пожалуй, устала. Буду очень благодарна. У вас есть что-нибудь сладкое, какой-нибудь марципан?

      – Марципанов у нас нет. Мы стараемся избегать сахара. От него одни болезни.

      Нелла думает о матери, лепившей для детей марципаны в виде русалок, и кораблей, и ожерелий из засахаренных бриллиантов, эти миндальные сдобы, таявшие во рту. Брат и сестренка кажутся ей уже далекими, от нее отделенными. Она не видит себя в домашней картинке, она больше не принадлежит матери. Теперь ее фамилия Брандт, и в один прекрасный день, вероятно, уже она будет лепить марципаны различной формы для своих детей, тянущих к сластям свои липкие ручонки. Она делает глубокий вдох, и Марин вопросительно поднимает брови.

      – Да, конечно, – соглашается Нелла.

      – Я скажу Корнелии, чтобы она тебе принесла herenbrood[2] и гауду.

2

Белый хлеб тонкого помола «для богатых» (голл.).