Ода на рассвете. Вирсавия Мельник

чьим ты командованием?

      – Под Садовским, Леонидом Петровичем. Знаешь такого? – подтрунил солдат.

      – Садовский? – переспросила Марья Петровна, побледневшая в лице.

      – Он самый.

      – Позови его!

      – Да, так взял и позвал к старухе командира!

      – Тогда, впусти меня! Я сама к нему пойду.

      – Не положено! – преградил ей путь солдат.

      – Да, что же это такое! – выплеснула няня. Она порылась в кармашке своего передника, и нашла клок бумаги. – Ну, а карандаш можно у тебя попросить? Не жалко для старухи? И не вздумай мне молотить чепуху! Знаю, что есть. Любимой-то, небось, каждый вечер пишешь.

      Молодцу деваться было уже некуда, и он протянул ей маленький карандашик. Марья Петровна выхватила его и, отойдя в сторонку, присела на корточки и что-то там худо-бедно нацарапала

      – Возьми! -протянула она ему карандаш. – Благодарствуй! А это,– отдала женщина сложенный лист,– командиру твоему передай. Понял?

      Солдат молча развернулся и ушел в дом. Неясным способом вскоре исчезла куда-то и Марья Петровна.

      Служивый старуху всё-таки послушался. Он подошел к Леониду Садовскому, прошептал что-то на ухо и вручил послание. Командир его за службу похвалил и отправил обратно на пост.

      Раскрывши бумагу, он прочел:

      «В передней есть еще одна дверь, за ней небольшая коморка. Там есть еще одна дверь. Она ведет на кухню. На кухне буду я. Ты можешь спокойно идти, не стыдиться. Я прошла незамеченной. Я буду ждать.»

      Леонид надменно фыркнул и сунул письмо в карман.

      – Иванов!

      – Я! – ответил служивый.

      – Погрузить арестованных на повозку и отвезти на вокзал. Там ждать моих распоряжений. Пусть с ними в качестве охраны поедут четверо. Остальные могут пойти на гулянку в деревню, – голос командира был необъяснимо мягок и доброжелателен, и совсем-совсем другим, чем несколько минут до этого. Леонид знал, как это подействует на его солдат и знал, как они отреагируют и, что его влияние на умы молодцев укрепиться еще сильнее.

      – Ура! У-р-а! – завопили басы и тяжелыми сапогами помчали к выходу.

      Федора Мохова и Наталию погрузили, как было приказано, в повозку под стражей четырёх во главе с Ивановым. Две другие повозки, принявшие тринадцать молодцев, с бранью, песнями и криками погнали, поднимая за собой по дороге столб пыли, в село.

      Тронулась в путь и первая повозка. Наталья Михайловна обернулась и посмотрела на их дом, деревья, клумбы. Она заметно постарела за это утро, но приняла свое положение без протеста, без злобы, без ропота. Она смиренно простилась со всеми и со всем. Наталья опустила голову и тяжело вздохнула:

      – Да будет воля Твоя…

      – Аминь! – сказал Федр Мохов и взял за руку свою жену. Они ехали молча. С каждым метром отделения от детей и от дома, становилось все тяжелее. Чем ниже опускалась Наталья Михайловна, тем сильнее сжимал Федр ее пальцы. Она сдерживалась сколько могла, пока, наконец, не прижалась к его плечу, чтобы муж не видел ее беззвучных слёз.

      Во дворе