Взгляни на меня. Чармили Энн Белл

говорили, что я – гнилой плод похоти, ребёнок, чья стоимость ровно пятьдесят фунтов. Столько тот англичанин сунул матери в карман. Так она рассказывала, и не возникало причин не верить, сомневаться в честности ответа. И наверняка, любуясь моими рисунками и восхищаясь игрой в школьном театре, она временами задавалась вопросом, что же именно мне досталось от безымянного отца. До поры безымянного. В детстве я не могла выведать, кем он был, как выглядел. И теперь, угадывая в тумане памяти сияющий облик матери, я не сомневалась: лицо с узким лбом, с ясным выражением задумчивости и любопытства, отражало призрачное напоминание о нём. Но при встрече я бы ни за что не назвала этого человека отцом. Ни за что.

      В период реабилитации я была страшно уязвима. Воспоминания вращались, плавились, растекались густым дымом прошлого, и я боялась потерять нечто важное. Однажды я заболела пневмонией, и в момент жалящей лихорадки мучил вопрос: какое воспоминание окажется последним? И я надеялась, что этим ускользающим образом окажется его весёлое лицо. Его чистота и нежность. Когда время растащит, разорвёт в клочья память, пусть в пугающую пустоту проводит этот ласковый взгляд… В его глазах я видела всё, что потеряла. Или же мне просто хотелось так думать. Пока с переменным успехом проходило лечение, меня изводил кошмар, вырисовывал зловещее утро – я очнулась выпотрошенной куклой. Лишь оболочкой, точно чучело зверя со шкурой, натянутой на искусственный скелет. Обрубок живого существа, выставленного за стеклом ради чужого удовольствия. Я очень боялась проснуться никем.

      Когда мне исполнилось двадцать семь, я, видимо, расслышала голос разума ещё раз. Дожила до две тысячи двенадцатого года. И продолжила жить дальше.

      Я веду записи, чтобы успеть вспомнить самое главное. Собрать собственный портрет из множества обрывков. Оставлю себе историю жизни, собранную по крупицам. Продавать откровения какому-либо издательству, пусть и с определёнными поправками и заменой имён, я не собиралась. Не тот случай, чтобы зарабатывать на своём таланте портить жизнь, а потом пытаться всё исправить. Но желающих пролистать эти годы возникло бы достаточно.

      Наверно, я бы никогда не задумала писать эти строки, если бы улицы Лондона, прежде суровые и кишащие ужасом, не столкнули меня с Томом Эдвардсом.

      Может, тогда и началась история? Но уже не только моя.

      История возвращения. Возвращения домой.

      Обрывок 2

      С тех пор я больше не бралась за карандаш, часто искала утешение в книгах. Читала взахлёб, пыталась заглушить звон перепутанных мыслей. Боролась с загадочной пустотой, проглотившей горсть воспоминаний. Но я, не начеркав больше ни одного наброска, сберегла рваные кусочки портретов в бархатных мешочках. Так обычно хранят нечто невыразимо ценное.

      Как я уже писала, нельзя было отыскать фотографии среди книг, царства зеркал и прочих вещей, разбросанных по углам или убранных в ящики комода, внутрь небольшого