Ф. А. Абрамов. Сборник. Федор Абрамов

что ты, Трофимушко, – бойко, без всякой обиды отвечала Варвара, – под рюмочку картошечка сама бы под соху ложилась!

      – Варуха, наводи красу, – громыхнула Марфа, – мужики идут!

      – Ты уж скажешь, Марфинька, – притворно застыдилась Варвара, но, увидев на дороге Лукашина и незнакомого мужчину, стала торопливо одергивать платье.

      – Видно, начальство какое, – высказал предположение Степан Андреянович.

      – Начальство начальству рознь! – не упустил случая поддеть своего дружка Трофим. – Этот – крупного калибра! Вишь, шагает, что землю печатает.

      – Это Новожилов, новый секретарь райкома, – улыбнулась Анфиса, вытирая руки о передник.

      Новожилов был широк и тучен, как застарелая сосна, вымахавшая на приволье. Толстые икры распирали голенища пыльных сапог. Когда он приблизился, все обратили внимание на его крупное, отечное лицо, покрытое капельками пота.

      – Ну, товарищи, отсеялись?

      – Отсеялись, – сдержанно ответили колхозники, с любопытством рассматривая новое начальство.

      – Поздравляю, поздравляю! – Новожилов крепко и деловито пожал всем руки, повернулся к Анфисе: – А сколько сверх плана, председатель?

      – Гектара четыре.

      – Ну вот, видите, – подобрел сразу Новожилов, – а вы какой переполох подняли.

      – Засеять-то засеяли, – сказала Анфиса, – да что взойдет… Земля тут званье одно…

      – Ничего, – беспечно вскинула голову Варвара, явно желая обратить на себя внимание начальства. – На земле не вырастет, на слезах взойдет.

      – Да уж верно, что на слезах, – мрачно согласилась Марфа. – Из глотки вынимали да сеяли.

      Новожилов сжал челюсти, тяжелым взглядом обвел дернистое поле.

      – Нет, товарищи! – сказал он задумчиво. – Это не только слезы. Это наша сила. Сила колхозная, против которой Гитлеру не устоять. Это гектары нашей победы!

      Анфису кто-то уже несколько раз дернул за рукав. Она обернулась. Перед ней белее платка стоял Митенька Малышня.

      – Ивана Кирилловича… Ваню-силу убили…

      Глава пятнадцатая

      Над Пекашином всю ночь выл, метался злой сиверок. Гнулись, припадали к земле иззябшие, страшные в своей наготе деревья, жалобно вызванивали стекла в рамах, тоскливо взмыкивала во дворе голодная скотина, не чаявшая дождаться теплых дней.

      И всю ночь на полу, уткнувшись головой в подушку, охала, стонала раздавленная горем Анна.

      Глухие, надрывные стоны матери рвали Мишкино сердце, и он лежал, стиснув зубы, весь в горячей испарине.

      Затихла она под утро. Мишка с трудом, как после долгой болезни, приподнялся, сел на край кровати, откинул со лба мокрые волосы.

      Светало. Маленькие околенки полыхали холодными отблесками зари, из рукомойника у порога тупо капала вода.

      Осторожно ступая босыми ногами, он подошел к матери. Она лежала ничком, вдавив лицо в мокрую подушку и судорожно обхватив ее руками. Старенькое, рваное с подола платьишко взбилось выше колен, на ногах грязные, перепачканные