Хелизагрийская Либерапея. Хелизагрий

y-line/>

      ХЕЛИЗАГРИЙСКАЯ ЛИБЕРАПЕЯ

      ЛИБЕР I

      * * *

      «Милостив Либер идёт и вовсе суров не бывает

      С теми, кто радостно чтит бога и влагу его.

      Сходит он гневен лишь к тем, которые слишком угрюмы:

      Тот, кто боится сердить гневного бога, – да пьёт!»

      Элегии Лигдама (III, 5) (Перев. Л. Остроумов)

      I

      Во имя Либера – бога благородного, я зачинаю свои рассказы. Во имя покровителя свободы и ума. Ведь Либер значится как свободный, так и как книжный.

      А поскольку пишу я буквами греческими, то и речь поведу на названиях греческих. Речь же поведётся по ветрам вечноменяющимся, поведётся и об эротах, и о вакхах, о сатирах и о панах, а от них к далёким сабазиям и к корибантам.

      Прошу же, пройди со мною в эту удивительную картину, которую мне подарил Гермес из своей коллекции.

      II

      Как-то раз, живя в спокойствии в землях фригийских, вынужден я был выйти из дому на некий шум проходящей мимо толпы. Жил я в отдалении от всех, а потому шум смутил меня. Вышедши из дому, увидел я, что это были козлоподобные люди, что громко гоготали, поигрывая на своих сирингах. А из всего гогота их была слышна песня:

      По Эротопеям идём, Панапеи поём,

      Савватапеи на фригийский манер,

      На Либера фасту в далёкую землю.

      Не быть бы мне рождённым под планетой Меркурия, то так бы эти сатиры и прошли мимо, но тут они меня замечают, подходят и напевающе говорят, блея:

      – В добрый час мы тебя повстречали!

      И начали мне меха с вином в рот толкать. Я опомниться не успел, как красное лесбосское уже не только рубашку залило, но и в меня проникло, разум мой помутив.

      И вот я с этой сворой весело зашагал, сам не знающе куда. День был жарким, и тут, влекомые восточным ветром, мы увидели пещеру, холодную такую, и решили мы в ней передохнуть. Осмотрев оную на предмет опасности зверья какого, и увидев, что безопасно, вошли в неё. То была какая-то старая и заброшенная пещера нимф. Повсюду там висели сиринги и парные флейты, видно, поднесённые в дар богине.

      III

      Разбрелись мы, значит, по пещере, кто улёгся на отдых, а кто начал подношения на стену навешивать. Я же приметил какую-то загадочную вещицу блестящую, наклонился поднять её да укололся. О злополучный час, когда я соделал это!

      Как тут же взгляд свой обращаю на одну из менад, в своре вакхантов находившуюся. И сразу же воспылаю к ней я страстью неистовой. Заговариваю с ней, убеждая её в её красоте и склоняя к любви. А поскольку сатиры либо спали медвяным беспробудным сном, либо разбрелись кто куда, то не было у нас и укора в виде глаз. И вот, в винной усталости находящиеся, мы утолили свою, как потом узнается, «божественную» любовь. После непродолжительного отдыха я всё же поднял вещицу эту острую загадочную показать сатирам.

      Прибегаю я к ним и говорю:

      – Что за вещь это проклятая, что за рану она мне соделала?

      И один из сатиров громко смеяться начал, разбудив всех, даже самым крепким сном спавших. И, видно, знающе, что за рана на теле моём образовалась, начали они на манер алкеев напевать что-то показавшееся мне тогда несуразным и к делу не относящимся:

      Об Эроте во славу услышьте про козни его,

      У музыкантов с барбитами длинными.

      Вино подливайте, о, зачинай же, мелит…

      – Ну-с, теперь иди, – сказал один, – ищи лист да тростинку, будешь басни писать.

      Как тут выходит полуголая менада и, в пьяном бреду желая позабавиться, на меня указует, что, мол, я-то её осквернил. Начинают кричать и кидаться на меня вакханты, приговаривая, что, дескать, менада эта полунимфа, и что я совершил преступление дерзновенное, и грех на мне теперь висит тяжкий. И выталкивают меня из пещеры, где затем вновь они все улеглись винным сном.

      IV

      Каково же было моё удивление, когда при выходе из пещеры передо мною стоял сам бог! Всё я позабыл перед его хотя и очеловеченным, но божественным ликом. То был сам Эрот. И он начал своим хотя и мягким, но в душу проникающим гласом молвить:

      – Ты ли тот смертный, что об остаток стрелы любовной ужалился, которую я утерял ещё множество лет тому назад? – Я же обомлел, а он продолжил: – Но вижу, ты.

      Тогда стал Эрот нежно рану мою обрабатывать. И приговаривать, что жаль ему меня, что теперь путь мой лежит в земли далёкие, и всё в этом-то роде из-за злополучной раны моей и из-за «греха» перед менадой «знатной» и «грехов» моих последующих. Я же, наконец дар речи обретший, стал голосом неровным спрашивать:

      – О божественный отрок, скажи, что со мною, и кому предназначалась стрела?

      Эрот не помедлил с ответом и начал свой рассказ, попутно ухаживая за моей