Деревянное яблоко свободы. Владимир Войнович

экипажами. Два кучера прогуливались по мостовой, похлопывая по бокам рукавицами.

      – Филипп! – крикнул один из них. – Кажется, твой барин вышел!

      – Вижу, – откуда-то издалека отозвался Филипп, и, круто развернув лошадей, подал сани к подъезду…

      – Езжай один, Филипп, – сказал я ему. – Мы с барышней пешком прогуляемся. Не возражаете? – спросил я ее.

      – Нет, я с удовольствием, – улыбнулась она.

      Филипп, громоздясь на облучке, как памятник, смотрел на нас неодобрительно.

      – Ну, чего стоишь? Езжай, говорю, – повторил я свое приказание.

      – Поедем, барин, – сказал Филипп. – Время-то позднее. Неровен час, озорники какие нападут.

      – Ладно, ладно, езжай, не бойся, – успокоил я его. – И передай Семену, пускай спит да прислушивается, прошлый раз я звонок оборвал, пока добудился.

      Филипп подумал еще, почесал в затылке, но, не решившись спорить, вдруг гикнул на лошадей, и они с места рванули крупной рысью. Мы пошли следом. Сыпал снег, было скользко, и я предложил Вере взять меня под руку, чтобы была поддержка, если вдруг она поскользнется. Первое время мы шли молча. Я чувствовал себя неловко. Установившийся между нами шутливый тон не подходил к обстановке и настроению, а как с ней говорить иначе, я не знал. Конечно, можно было сказать, что вот какая прекрасная погода, но так все говорят всегда; она человек достаточно умный, тонкий и ироничный и сразу почувствует фальшь. Не говорить ничего просто глупо. «Надо было выпить», – подумал я. Навеселе я становлюсь смелей, быстро вхожу в контакт, могу говорить о любых пустяках и быть достаточно остроумным. Впрочем, все это, вероятно, относится и к другим людям, и всякое пьянство начинается, я считаю, с того, что человек хочет освободиться от скованности, а потом докатывается черт знает до чего. Но все же выпить не мешало. Чем свободнее я хотел чувствовать себя с Верой, тем большую ощущал в себе скованность. С Лизой я никогда не был скован. С ней, если мне хотелось говорить, я говорил, если хотелось молчать, молчал. Но с Лизой теперь, после этого дурацкого случая, все кончено. Нечего ставить мне нелепые, невыполнимые условия… Мои отношения с ее father и до сих пор не были идеальными. Пусть они будут испорчены вконец… Иван Пантелеевич не из тех, кто не желает смешивать личные симпатии и антипатии со служебными взаимоотношениями.

      – Вы чем-то огорчены? – спросила Вера.

      Слава богу, она заговорила первая. Иначе мы могли бы промолчать всю дорогу.

      – Напротив, – сказал я, придавая своему голосу максимально бодрую интонацию. – Я очень рад.

      – Рады чему?

      – Тому, что мы идем вместе, что сыплет снег…

      – А вы на меня сердитесь?

      – За что?

      – За то, что я поставила вас в неловкое положение перед вашей невестой.

      – Вы совершенно напрасно так думаете. Может быть, я особенно рад тому, что вы поставили меня в нелов…

      Я прикусил язык. Кажется, я говорил лишнее. Во всяком случае, в словах моих имела место некоторая двусмысленность. Но я этого не хотел. То есть не то чтобы я не хотел, просто я не считал себя вправе смущать это юное создание. «Она слишком