Записки охотника. Иван Тургенев

не хвастайся: несдобровать ей, твоей голове, – промолвил старик, – человек-то ты сумасшедший вовсе!

      – А что ж, дядюшка, не вы ли сами мне говорить изволили…

      – Знаю, знаю, что ты мне скажешь, – перебил его Овсяников, – точно: по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть не должен… Да ты разве всё так поступаешь? Не водят тебя в кабак, что ли? не поят тебя, не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, – дескать, – батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», – да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А? не бывает этого? сказывай, не бывает?

      – В этом я точно виноват, – отвечал, потупившись, Митя, – но с бедных я не беру и душой не кривлю.

      – Теперь не берёшь, а самому придётся плохо – будешь брать. Душой не кривишь… эх, ты! Знать, за святых всё заступаешься!.. А Борьку Переходова забыл?.. Кто за него хлопотал? кто покровительство ему оказывал? а?

      – Переходов по своей вине пострадал, точно…

      – Казённые деньги потратил… Шутка!

      – Да вы, дядюшка, сообразите: бедность, семейство…

      – Бедность, бедность… Человек он пьющий, азартный – вот что!

      – Пить он с горя начал, – заметил Митя, понизив голос.

      – С горя! Ну, помог бы ему, коли сердце в тебе такое ретивое, а не сидел бы с пьяным человеком в кабаках сам. Что он красно говорит, – вишь, невидаль какая!

      – Человек-то он добрейший…

      – У тебя все добрые… – А что, – продолжал Овсяников, обращаясь к жене, – послали ему… ну, там, ты знаешь…

      Татьяна Ильинична кивнула головой.

      – Где ты эти дни пропадал? – заговорил опять старик.

      – В городе был.

      – Небось всё на биллиарде играл да чайничал, на гитаре бренчал, по присутственным местам шмыгал, в задних комнатках просьбы сочинял, с купецкими сынками щеголял? Так ведь?.. Сказывай!

      – Оно, пожалуй, что так, – с улыбкой сказал Митя… – Ах, да! чуть было не забыл: Фунтиков, Антон Парфеныч, к себе вас в воскресенье просит откушать.

      – Не поеду я к этому брюхачу. Рыбу даст сотенную, а масло положит тухлое. Бог с ним совсем!

      – А то я Федосью Михайловну встретил.

      – Какую это Федосью?

      – А Гарпенченки помещика, вот что Микулино сукциону купил. Федосья-то из Микулина. В Москве на оброке жила в швеях и оброк платила исправно, сто восемьдесят два рубля с полтиной в год… И дело своё знает: в Москве заказы получала хорошие. А теперь Гарпенченко её выписал, да вот и держит так, должности ей не определяет. Она бы и откупиться готова и барину говорила, да он никакого решения не объявляет. Вы, дядюшка, с Гарпенченкой-то знакомы, – так не можете ли вы замолвить ему словечко?.. А Федосья выкуп за себя даст хороший.

      – Не на твои ли деньги? ась? Ну, ну, хорошо, скажу ему, скажу. Только не знаю, – продолжал старик с недовольным лицом, – этот Гарпенченко, прости господи, жила: векселя скупает, деньги в рост отдаёт, именья с молотка