Записки охотника. Иван Тургенев

вероятно, господин Любозвонов болен.

      – Какое болен! Поперёк себя толще, и лицо такое, бог с ним, окладистое, даром что молод… А впрочем, Господь ведает! (И Овсяников глубоко вздохнул.)

      – Ну, в сторону дворян, – начал я, – что вы мне об однодворцах скажете, Лука Петрович?

      – Нет, уж вот от этого увольте, – поспешно проговорил он, – право… и сказал бы вам… да что! (Овсяников рукой махнул.) Станемте лучше чай кушать… Мужики, как есть мужики; а впрочем, правду сказать, как же и быть-то нам?

      Он замолчал. Подали чай. Татьяна Ильинична встала с своего места и села поближе к нам. В течение вечера она несколько раз без шума выходила и так же тихо возвращалась. В комнате воцарилось молчание. Овсяников важно и медленно выпивал чашку за чашкой.

      – Митя был сегодня у нас, – вполголоса заметила Татьяна Ильинична.

      Овсяников нахмурился.

      – Чего ему надобно?

      – Приходил прощенья просить.

      Овсяников покачал головою.

      – Ну, подите вы, – продолжал он, обращаясь ко мне, – что прикажете делать с сродственниками? И отказаться от них невозможно… Вот и меня тоже бог наградил племянничком. Малый он с головой, бойкий малый, спору нет; учился хорошо, только проку мне от него не дождаться. На службе казёнкой состоял – бросил службу: вишь, ему ходу не было… Да разве он дворянин? И дворян-то не сейчас в генералы жалуют. Вот теперь и живёт без дела… Да это бы ещё куда ни шло, – а то в ябедники пустился! Крестьянам просьбы сочиняет, доклады пишет, сотских научает, землемеров на чистую воду выводит, по питейным домам таскается, с бессрочными, с мещанами городскими да с дворниками на постоялых дворах знается. Долго ли тут до беды? Уж и становые и исправники ему не раз грозились. Да он, благо, балагурить умеет: их же рассмешит, да им же потом и наварит кашу… Да полно, не сидит ли он у тебя в каморке? – прибавил он, обращаясь к жене. – Я ведь тебя знаю: ты ведь сердобольная такая, – покровительство ему оказываешь.

      Татьяна Ильинична потупилась, улыбнулась и покраснела.

      – Ну, так и есть, – продолжал Овсяников… – Ох ты, баловница! Ну, вели ему войти, – уж так и быть, ради дорогого гостя, прощу глупца… Ну, вели, вели…

      Татьяна Ильинична подошла к двери и крикнула: «Митя!»

      Митя, малый лет двадцати восьми, высокий, стройный и кудрявый, вошёл в комнату и, увидев меня, остановился у порога. Одежда на нём была немецкая, но одни неестественной величины буфы на плечах служили явным доказательством тому, что кроил её не только русский – российский портной.

      – Ну, подойди, подойди, – заговорил старик, – чего стыдишься? Благодари тётку: прощён… Вот, батюшка, рекомендую, – продолжал он, показывая на Митю, – и родной племянник, а не слажу никак. Пришли последние времена! (Мы друг другу поклонились.) Ну, говори, что ты там такое напутал? За что на тебя жалуются, сказывай.

      Мите, видимо, не хотелось объясняться и оправдываться при мне.

      – После,