Литовский узник. Из воспоминаний родственников. Андрей Львович Меркулов

дома, невольно ими любовались. Цветы были великолепны – многих сортов и оттенков георгины, гладиолусы, тюльпаны, пионы, астры, разные махровые маки. Когда эта красота вдруг исчезла – потерялась в деревне привычная радость, что-то важное, необходимое. Марья до того расстроилась, что на другой день приболела и не выходила из дома.

      Дня через два Петька пришел и признался в содеянном. Он стоял у порога, набычившись, угрюмо молчал – ждал, что скажет Марья.

      – Мать, что ли, послала? – спросила она строго, с интересом к нему приглядываясь.

      – Чего мать, сам пришел, – ответил он грубовато и снова наглухо замолчал.

      – Знаешь, Петя, а я ведь не рву их, цветы свои, – Марья пожала плечами, – рука не подымается, дома они мертвые, жизни в них нет, а в земле живут долго. Люблю смотреть на них, ухаживать, радуют они мое сердце. Теперь нет их, – она вздохнула, поправила угол цветастого лоскуткового одеяла, опять взглянула на Петьку. – Да ты чего у порога-то стоишь, садись вон на лавку.

      – Красота была, – продолжала Марья, – ромашки снеговые, георгины бордовые – шапками, гладиолусы черного бархата. Как цари-государи стояли. Куда ж дели-то столько? Клубнику, понятно, съели. Спелая была, только снимать собралась.

      – Девчонкам роздали, – буркнул Петька.

      Улыбка скользнула по старому лицу.

      – Зачем же охапками дарить, можно один цветочек. Ты вот чего, Петя, – сказала она твердо, – приходи всегда ко мне. Для девчонок твоих у меня цветов хватит. Скоро астры пойдут, махровые, пушистые. Да ты садись, раз пришел, чего стоять-то.

      Петька стоял у порога, переминаясь с ноги на ногу. Он шмыгал носом, покашливал, смотрел то в один угол, то в другой, избегая глядеть на бабку. Когда она пригласила его сесть, он посмотрел на нее и увидел в лежавшей в кровати больной женщине другую бабку Марью, не ту, какую он всегда встречал в деревне. Он вдруг увидел ее тонкие, седые до прозрачной белизны волосы, добрые мягкие глаза, окруженные сеткой мелких морщинок, спокойно лежавшие на одеяле сухие жилистые руки с тонкими пальцами, и в груди его что-то дрогнуло. С грубовато-фальшивым равнодушием неожиданно для себя он вдруг сказал:

      – Баба Маня, у тебя там у сарая дрова лежат, дядя Павел привез. Может, надо их распилить, дак я бы мог. И вообще, – добавил он, глядя куда-то вбок, – если надо чего сделать, дак Вы скажите.

      Он хотел еще что-то прибавить, но, видно, не решился, поморгал глазами, кашлянул и замолчал.

      – Приходи, Петенька, приходи, – Марья уже не пыталась скрыть появившегося у нее расположения к Петьке, – распилить-то их надо бы, да некому. Павлу, видно, некогда, работы много, а я вот по две дровины в день, больше уж и не могу. Приходи, если желаешь, помоги, дай бог тебе здоровья.

      – Приду, баба Маня, – уверенно пообещал Петька.

      Он не обманул. Он не только распилил, расколол и сложил в поленницу все Марьины дрова, но с тех пор стал навещать ее, помогал по хозяйству, а ее цветник, огород впредь находились в полной безопасности,