Уссурийская метелица. Александр Леонидович Миронов

отдавалось в висках, в ушах. Он испытывал голод и, когда влезал на печь, был не прочь поесть. Но время то прошло, аппетит пропал, навалилась какая-то хандра, она сейчас давила и клонила в сон. И он бы давно уснул, если бы не Бабенков, чего-то тот ворочался, толкался. Потом озноб, и вот теперь эта выпивка.

      Нужна она была! Век бы её не видеть. Зачем только согласился? Хотелось согреться или не хотелось показаться мальчиком?.. Хм, ерунда какая. Кому какое дело, пьёт человек или за ворот льёт? Может быть, он по состоянию здоровья не пьёт, вот. Ведь не курят же по состоянию здоровья, или, предположим, он падучей болезнью страдает, а?.. А-а, вот то-то. И вообще, Славка, ты гофрированный. У тебя все извилины снаружи, а не в башке. И вообще Славик, ты…

      Хмель быстро овладевал ослабленным организмом, обволакивал сознание, мысли, и вскоре Юрий забылся в тяжёлом и бредовом сне. Он не помнил, как его снимали с печи, как одевали, как вели к машине Киняпина. Иногда в нём вспыхивали проблески сознания. Тогда он непонимающе оглядывался на товарищей, старался понять, что происходит, виновато улыбался и спрашивал:

      – Я что, правда, пьяный, да? Но я же не пью… – и забывался.

      Однако он всё-таки уловил: его за его состояние никто не осуждал и не подсмеивался над ним, почему-то не подтрунивали. Тот же Гофрированный. А ратаны любят посмеяться. Уж им-то палец в рот не клади, – это его всегда смущало. Ну не умеет он выпивать. Не у-уме-е-ет! Так что?.. Но дай срок. Научимся, какие наши годы…

      Сено… Откуда сено?.. Аромат, дурманящий и родной… А-а, это он в деревне, он на покосе. А какие птицы там сейчас летают интересные, раньше он их не видывал. Как жар-птицы, с длинными хвостами, только коричневые. И как их странно называют – фазаны.

      Запах уносит его всё дальше и дальше, словно он сам становится какой-то маленькой невидимой птицей и плывёт на волнах памяти. Вот он видит себя совсем маленьким, ещё таким, каким не знал. Когда сидел на каменной подушке "галанки" (печи) и сосал мякиш из ржаного хлеба, привязанный ему ко рту – рацион на полдня. В обед мама прибегает с работы и кормит его новым мякишем. Подтапливает печь, укутывает его обратно в пелёнки невесть из чего и усаживает вновь на тёплую печь. Ему жарко на ней, душно. Однажды, когда мама ушла на работу, он, куражась, стал крутиться и скатился с кирпичной "подушки" на чугунную плиту. Плита горячая, припекла голову чуть выше виска. Теперь у него на этом месте жёлтое пятно. Он стал кричать, звать маму, и она услышала. Он видит, как с половины дороги, словно заслышав его младенческий писк, мама бежит обратно.

      Жарко!.. Как жарко!.. Мне очень жарко, мама!.. Сними меня с печи. Сорви с меня одежду, тряпки, они такие горячие, они меня расплавят. Мама вбегает в барак, в их квартирку, схватывает его с плиты и, обливаясь слезами, прижимает к себе.

      – Сынок!..

      А сено на солнце, какое тёплое и духмяное. Они идут с мамой по полям, залитым ярким солнышком, а на лугах стога.

      Мама подводит его к копне, сажает в неё.

      – Отдохни, сынок, ты устал… – тихо говорит она.

      И сама прилегла рядом. Положила себе на ноги его голову и стала потихоньку поглаживать, убаюкивать. А над ними летают птицы, и где-то