Уссурийская метелица. Александр Леонидович Миронов

посмотрел на свет – янтарный, медовый цвет в нём, – поднёс к носу и легонько потянул в себя запах. Слегка покачал удовлетворенно головой.

      – Да-а, приятный запах…

      – А вы испейте, – сказал Щукарь, – пригубите.

      – К сожалению, мне нельзя. – Майор поставил стакан обратно на стол.

      У солдат поникли головы.

      Бабуля злорадно шепнул Морёнову:

      – Ха! Им тоже обломилось.

      Юрий промолчал. Глаза его были прикрыты, и уголки их слезились.

      – Эй! Ты чего, спишь что ли?

      Морёнов вышел из забытья, им начала одолевать сонливость, голова наполнялась тяжестью.

      – Чего тебе? – буркнул он и подкашлял, в горле першило, его перехватывало сухим кольцом.

      – Я говорю, они тоже пролетели.

      – Ну… и что?

      – Да ты что?!. Не хочешь выпить?

      Юрий хотел что-то ответить, но лень было разговаривать. Он накинул шубу на голову, пытаясь на тёплой печи отогреться.

      Майор отодвинул стакан и сказал:

      – Мне нельзя, к сожалению… Ну, а солдаты пусть выпьют.

      – Вот и правильно! Сто граммов наркомовских, для поднятия духа бойцу не повредит… – поддержал Щукарь.

      Пограничники оживились, облегченно выдохнули.

      Урченко подхватил со стола стопку, а с чашки огурец, готовясь принять самогон и закусить обстоятельно, с сознанием дела. Глаза его увлажнились, складки от козелка уха до выступа скулы порозовели. В готовности он вытянул квадратный подбородок вперёд. Прокопенко, Триполи потянулись за чашками, Потапов за стаканом. Несмотря на разность емкостей, однако во все сосуды старик налил поровну, по булькам, в этом Щукарь, похоже, ещё был точен.

      – Урченко, возьмите мой стакан и свою стопку, огурец, и подайте на печь. Или как, Бабенков, может, сюда спуститесь?

      Слава от неожиданности поперхнулся слюной и закашлялся. Ребята засмеялись. Но он поднялся со скамьи.

      Бабенкову дважды приглашение повторять не пришлось, он с проворством белки скатился вниз и присел к столу в длинных трусах и в майке.

      – Отнесите Морёнову, Урченко, – повторил Романов.

      – Есть, товарищ майор.

      Слава не обиделся на то, что майор ему перебил аппетит. Он задавил обиду, испытывая за собой вину, и теперь, наоборот, хотелось искупить её, и этот приказ воспринял, как должное, с подобострастием.

      Слава нёс в руках стакан и огурец. Шёл, высоко поднимая ноги в коленях, как журавль. Он и на занятиях по строевой, когда старался, маршировал так же. Все смотрели ему вслед, улыбаясь.

      Славик же продолжал шествие с таким достоинством, словно выполнял задание невесть какой важности, жертвуя во имя него собственной сладкой минуткой.

      Морёнов лежал, накрывшись шубой с головой, словно прятался. Он впадал в сон, липкий, туманный, и то, что происходило у стола, уже не отслеживал.

      Урченко толкнул его сквозь шубу раз, другой. Юрий выглянул из-под полы, уставился на Славу покрасневшими, слезящимися глазами.

      – Чего тебе? – сиплым голосом проговорил он.

      – Принимай!