Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку. Валентин Пикуль

не можешь ли посмирней жить?»

* * *

      Через ворота Тайницкие, из Кремля казанского, возок губернатора вынырнул. Сшибли лошади самовары с горячим сбитнем, насмерть потоптали бабу с гречневыми блинами на масле.

      – Пади-и-и-и… ади-и-и-и! – разливались форейторы.

      А на подворье – тишь да благодать. Попахивает вкусными смолками. Монахи сытеньки. Девки матросские им полы даром моют (для бога, мол). Половики раскатывают.

      – Зажрались, бестолочи! – И разом не стало ни баб, ни монахов: это Волынский ступил на крыльцо архиерейское…

      Митрополит свияжский и казанский, Сильвестр Холмский, мужчина редкой дородности. Нравом же крут и обидчив. Бывал бит, а теперь сам людей бьет. «И буду бить!» – грозится…

      Губернатора благословил, однако, с ласкою.

      – Господине мой! Причту церкви Главы Усекновения опять знамение свыше было. Чтобы убрать молельню поганую от храма святого!

      Волынский похромал по комнатам, руками развел.

      – Дела господни, – отвечал, – не постичь одним разумом. Едва клир ваш от меня убрался, как мне тоже видение свыше было. Сама богородица на стене кабинета моего явилась, плачуща…

      – Дивно, дивно, – призадумался Сильвестр.

      – Убивалась она, что причт-то ваш пьянствует. В наказание, мол, и молельня татарская поставлена с храмом рядом.

      Сильвестр руки на животе сложил, намек раскусил.

      – Ну ладно, коли так… Нам, убогим, с богородицей-то и совладать бы, а вот с губернатором спорить трудно!

      Обедали постненько. Но винцом грешили. Сильвестр обиды не таил противу синодальных особ – так чистосердечно и высказался:

      – Феофан Прокопович ныне высоко залетел. От него поруганий много идет. Феофану волю дай – стоять нам в крови по колено… Ох и лют!

      – Лют, да умен, – отозвался Волынский.

      – А был бы умен, так за умом к Остерману не бегал бы!

      Волынский отмахнулся – с неба на землю сошел:

      – Ныне вот Долгорукие повыскакивали. И патриаршеству, коли быть ему снова, в патриархи князя Якова Долгорукого прочат.

      Сильвестр вкусно обсосал стерляжью косточку:

      – Слыхал я, какой-то нонеча латинянский писатель на Москве объявился… Жюббе-Лакур, кажись, эдак кличется. Вот от сего писателя дух папежский и прядает. По ночам, сказывают, куда-то ездит, советы тайные с верховными да духовными особами имеет…

      В разговоре митрополит вдруг по лбу себя хлопнул:

      – Артемий Петрович, чуть было не забыл… Ты уж стихарь-то верни в монастырь!

      – Какой, ваше преосвященство? – удивился Волынский.

      – Да тот… уборчатый… Для супруги брал. Чтобы узоры для шитья трав дивных за образец взять.

      – Так я же вернул его вам!

      – Вернул, сие правда. А потом дворецкого Кубанца присылал. И тот опять взял. Дабы рисунок поправить. А стихарь-то, сам знаешь, много богат. Одного жемчугу с пуд на нем!

      – Нет, – построжал Волынский, вставая, – не брал мой дворецкий стихаря у вас. Вы сами пропили его всей братией, а теперь на меня клепаете…

      Сильвестр побледнел.