Записки провинциала. Фельетоны, рассказы, очерки. Илья Ильф

найденный в кармане голубой шинели номер подпольного «Коммуниста» на французском языке довершал политическое образование.

      А номер этой страшной коммунистической газеты получить было легко.

      Стоило только зайти в погребок «Открытые Дарданеллы».

      Снаружи всё было мирно.

      За этим мирным пейзажем, внизу в погребке, шла совсем не мирная работа.

      Это была агитация – смелая, отважная, среди белого дня, на виду у всех, и, может быть, поэтому ее не замечали.

      Слово иногда действует сильнее пули.

      И напрасно высаживались новые десанты, напрасно приехало двадцать тысяч греков со своими бесчисленными осликами, которые тащили пулеметы, напрасно вперед на фронт пошло пять крошечных танков, и напрасно сеяли слух о фиолетовых лучах, приготовленных будто бы для того, чтобы ослеплять большевиков.

      В рядах иностранных солдат уже было сознание неправого дела, и оккупационная армия стремительно деморализовалась.

      Сморщенные листки приказов говорили о том, что Одесса отдана под покровительство Франции и никогда не будет отдана большевикам.

      Но этому уже не верили. Верили только своим глазам. А глаза видели выброшенный на броненосцах красный флаг. Это было восстание Марти и Бадинá – бунт французских матросов против войны.

      Отступление! Его уже нельзя было скрыть. Оно было стремительным. Бегущая армия ужасна.

      Три дня под мост, в порт, к пароходам сползали обозы, скакала негритянская артиллерия и топтались команды французов, греков, негров, индокитайцев и зуавов.

      Но танки обратно уже не пришли. Танки были захвачены большевиками. И утром, апрельским розовым ветреным утром, они пришли.

      Пришли наши. Не могли не прийти. Пришли во исполнение великой рабочей правды.

      Никогда, ни в день победы, ни в день поражения, эта правда не теряла ни одной своей частички. Когда через пять месяцев с Дона на Украину снова влезло офицерство, эта правда стала еще крепче и суровей.

      Она обошлась в еще многие тысячи рабочих жизней. От этого она стала еще дороже.

      Сила опять удавила право.

      Пушки гремели во весь дух. Сиял погон, и всех хотели уверить в том, что он будет сиять вечно.

      По ночам коротко стучали залпы.

      Это пулей убеждали рабочего поверить в святость и чистоту деникинщины.

      Пробовали рабочего убеждать и веревкой.

      Фонарный столб стал виселицей, и виселицей стало дерево.

      Ничему это не помогло.

      Уже где‐то под Орлом и Воронежем поскользнулся Деникин. Уже фронт ломался, и утром на мостовой можно было найти сорванный осторожным офицером погон, тот самый погон, который должен был сиять вечно, как солнце.

      Опять отступление!

      По старой знакомой дороге к спасительному морю.

      Отплывали еще раз, как уже не раз отплывали, отплывали теперь навсегда, зарезанные в корне, со смертельной раной в проломленной голове.

      Январь, февраль и март 20‐го года были последними месяцами борьбы за рабочую Украину.

      Двадцатый год был первым годом украинского