Медвежье молоко. Елена Ершова

еще неизведанному, но острому чувству, украдкой подхватил кусок брюшины. Он съел ее за мусоркой, давясь жилами и задыхаясь от нахлынувшего наслаждения. Кровь текла по рукам, так что пришлось долго оттирать их о траву, а потом застирывать изгвазданную рубашку. О том, что кровь лучше отстирывается холодной водой, он узнал после того, как поймал и сожрал больного голубя. И каждый раз молча выслушивал ругань новой воспитательницы – Вера Ивановна, единственная, к кому Герман мог обратиться за советом, уволилась и переехала в другой город, – и он мучился от неправильности происходящего и подспудной вины. Вина душила, не давала спать по ночам, как не давал спать голод, ставший его постоянным спутником. В такие ночи Герман долго ворочался в постели, месил ногами одеяло и вонзал ногти глубоко в кожу живота. Желудок ныл, в виски будто загоняли раскаленные иглы – то были предвестники изменения, о котором Герман еще не знал, но которое надвигалось неотвратимо с каждым годом, приближающим его к тринадцатилетию.

      Он знал, что попадет в ад, так говорила новая воспитательница.

      Когда в детский дом иногда приезжал отец Сергий и рассказывал увлекательные, хоть и неизменно жуткие истории из книги, называемой Библией, Герман прятался на задней парте, грыз ногти и думал об огненном озере, в котором мучаются грешники – воры, убийцы, извращенцы, лелеющие дурные помыслы и грязные желания. Чувствуя на себе отпечатки животной крови, тайком оттирал ладони, но все равно не мог избавиться от запаха, который чувствовал только он один.

      Ад поджидал снаружи, когда гасили лампы, за закрытыми шторами и деревянными рамами. Ад просачивался в щели и звал из подкроватной тьмы. Ад жил в желудке, ежемесячно требующем особую пищу. Герман терпел, пока можно было терпеть, но неизменно сдавался.

      – Там очень страшно? – однажды решился спросить у отца Сергия.

      Тот, задержавшись в кабинете за сбором бумаг и книг, обернул на мальчика задумчивые серые глаза.

      – О чем ты, дружок?

      – Об аде, – тихо ответил Герман и на всякий случай спрятал в карманы руки. – Воспитательница говорит о нем постоянно, а вы почему-то совсем не рассказываете.

      – Потому что я считаю, детям не нужно знать о подобных вещах. Да, верование в ад присуще христианской мифологии, но попадают туда только очень и очень плохие люди.

      – Я плохой человек.

      Отец Сергий опустился на одно колено, заглянул Герману в лицо, и тот отвернулся, не в силах выносить пристального взгляда.

      – Ты что-то натворил? – голос священника звучал мягко и немного печально.

      Герман нашел силы кивнуть.

      – Расскажешь?

      «Я хочу есть», – хотелось признаться Герману, но нахлынуло уже знакомое, обжигающее чувство стыда. Он еще ниже опустил голову, жалея, что затеял этот разговор, высматривая пути к отступлению и внутренне сжимаясь от ожидания услышать если не ругань, то по крайней мере пространную проповедь, а поэтому сказал другое:

      – Меня никто не любит.

      – Дар любить – великий дар, им обладает не