Камо грядеши. Генрик Сенкевич

вошла, как только он произнес последние слова, и, взяв тогу, которая лежала на кресле, инкрустированном слоновой костью, развернула ее, чтобы набросить на плечи Петрония. Лицо ее было тихое, светлое, а в глазах сияла радость.

      Петроний взглянул на нее, и она показалась ему очень красивой. Обернув его тогой, она стала расправлять складки, и ей приходилось низко нагибаться, выравнивая их сверху и до самого низа. Петроний заметил, что руки ее имеют чудесный светло-розовый цвет, а грудь и плечи прозрачный блеск перламутра и алебастра.

      – Евника, – сказал он, – здесь ли человек, о котором ты сказала вчера Терезию?

      – Здесь, господин.

      – Как зовут его?

      – Хилон Хилонид.

      – Кто он такой?

      – Лекарь, мудрец и гадатель, умеющий читать судьбу людей и предсказывать будущее.

      – Предсказал ли он и тебе твое будущее?

      Евника покраснела, так что порозовели даже ее шея и уши.

      – Да, господин.

      – Что же он наворожил?

      – Что встретит меня страдание и счастье.

      – Страдание приняла ты вчера от руки Терезия, а значит, должно прийти и счастье.

      – Оно пришло, господин.

      – Какое же?

      Она тихо прошептала:

      – Я осталась.

      Петроний положил руку на ее золотую голову:

      – Ты прекрасно уложила сегодня складки, и я доволен тобой, Евника.

      От его прикосновения глаза ее затуманились счастьем.

      Петроний и Виниций перешли в атриум, где ждал Хилон Хилонид, отвесивший им низкий поклон. Петроний вспомнил о своей вчерашней догадке, что человек этот может быть любовником Евники, и невольная улыбка появилась на его лице. В странной фигуре грека было что-то и смешное и жалкое. Он не был очень стар: в всклоченной бороде и растрепанных волосах лишь кое-где серебрилась седина. Грудь впалая, шея согнутая, на первый взгляд он казался горбатым, и над горбом возвышалась огромная голова, лицо обезьяны и лисицы в одно и то же время; острый взгляд. Желтоватая кожа его пестрела от прыщей, а красный нос явно свидетельствовал о его пристрастии к вину; небрежная одежда, состоящая из темной туники козьей шерсти и такого же дырявого плаща, свидетельствовала о подлинной или притворной бедности. Петронию вспомнился гомеровский Терсит, и, отвечая жестом руки на поклон Хилона, он сказал:

      – Здравствуй, божественный Терсит! Как поживают шишки, которые набил тебе Одиссей под Троей, и что он сам поделывает в Елисейских полях?

      – Благородный господин! – ответил Хилон Хилонид. – Самый мудрый из мертвых, Одиссей, присылает через меня мудрейшему из живых Петронию привет и просьбу, чтобы он покрыл новым плащом мои шишки.

      – Клянусь тройной Гекатой, – воскликнул Петроний, – ответ стоит плаща.

      Но дальнейший разговор прервал нетерпеливый Виниций, который прямо спросил:

      – Знаешь ли, зачем тебя позвали?

      – Если два дома, два самых знаменитых дома, не говорят ни о чем другом, а за ними