По лабиринту памяти. Ольга Трушкова

пойдёшь вслед за своими дружками! Думаешь, я не знаю, что ты тоже читаешь Солженицына? Сука!

      Валентина подошла к нему, рывком подняла его с пола и ещё раз ударила. Удар был коротким, резким. Она знала, как бить и куда. Тоже с детства.

      – Это – за суку.

      – Всё, тебе конец! Завтра у тебя обязательно найдут то, что нашли у твоего Савчука! – хрипел дважды поверженный стукач.

      – Вообще-то, с тебя станется, – как бы в раздумье проговорила Валентина. Сняла с себя юбку, аккуратно надорвала ткань возле шва и рванула. Оглядела свою работу и осталась довольна – зашить можно. Окинув насмешливо-презрительным взглядом всё ещё корчащегося на полу негодяя, осталась довольна и этой работой.

      А потом, скрестив руки на груди и прислонясь к стене, глядя прямо ему в глаза, спокойным голосом проговорила по слогам:

      – По-мо-ги-те. На-си-лу-ют.

      От удивления тот даже корчиться перестал – удивление оказалось сильнее боли.

      – Да кто тебе поверит? Кто тебя насиловать будет?

      – Правильно, – согласилась девушка. – Насиловать меня никто не отважится. А вот твоё «кто поверит?» можно и проверить. Ну, так как, найдут у меня Солженицына или нет? Проверим?

      Рисковать он не хотел.

      – Мразь! – она плюнула ещё раз. Сквозь зубы. Как в детстве. И вышла из умывальной комнаты.

      Валентина зашила юбку и благополучно сдала в ней летнюю сессию за третий курс.

      А через десять лет судьба вновь столкнет их лицом к лицу, только не в умывальной комнате общежития, а в Обкоме партии. Там «бдительный» будет делать свою карьеру теперь уже в отделе идеологической работы

      (где же ещё мог он быть более полезен Родине и партии?), туда же по служебным делам придет и Валентина. Они в упор не увидят друг друга.

      Куда дели Савчука и двоих его товарищей, никто не знает. ГУЛАГ продолжал служить системе, просто зоны переместились в больничные корпуса психиатрических лечебниц.

      Тогда, в начале 70-х, Солженицын, донесший всему миру правду о творившемся в СССР беспределе, уже получивший за «Один день Ивана Денисовича» Нобелевскую премию, читаемый за железным занавесом, в своём отечестве был изгоем. Молодежь в основной своей массе твердо и совершенно искренне верила в марксизм-ленинизм, в то, что народ и партия едины, и не верила ему. Не читала. Произведения опального писателя были недоступны. Точнее, запрещены. Тех, кто нарушал вето, наказывали психзоной.

      Всё правильно – только больной человек будет читать клевету на наш справедливейший во всем мире строй и, тем более, ей верить.

      В нашей «великой и могучей», а, главное, «свободной» стране все нормальные люди это понимали ещё в раннем возрасте, с детства. Разумеется, самого счастливого во всем мире.

***

      Мария вспомнила, как Маша оформляла стенд «Два мира – два детства».

      Лист ватмана она разделила на две равные части, одну закрасила черной гуашью, другую оставила белой и наклеила вырезанные