Голь перекатная. Картинки с натуры. Николай Лейкин

в коридор, толкая друг друга.

      Звякают медные деньги о стойку. Приказчик выдает билеты.

      – Хорошо пахнет, – шепчет кто-то в затылок подвигающемуся перед ним вперед. – Сегодня, стало быть, щи на ужин, а не каша.

      – Да каша-то, братец ты мой, вкуснее.

      – Кому что. А я люблю хлебово. Только бы горячее было да посолонее.

      – Здесь соли вволю…

      Через несколько минут стучат ложки о чашки, за длинными столами слышно всхлебывание, чавканье, уста жуют. Ночлежники кормятся перед отправлением ко сну. Здесь тоже очередь. Кормят партиями. Одни сменяют других. Покончившие с ужином обтирают ладонью усы и бороды.

      Слышится сожаление:

      – Хорошо и горячо, да мало. Только растравило горло.

      – За пятак с ночлегом и это благодать, – отвечает кто-то. – Конечно, тут надо подкармливаться от себя. У меня баранки есть на закуску.

      – Так то у тебя. Вишь, ты какой запасливый. А я налегке пришел.

      Ночлежная мало-помалу наполняется. Нары с койками занимаются по нумерам. Тускло светят с потолка керосиновые лампы. В дополнение к ним горит камин. Около него просушиваются. Некоторые ночлежники тотчас же разулись и потрясают перед огнем онучами, обувью. Выветренное для ночлега помещение быстро начинает пропахивать прелью, потом, кислым запахом овчины.

      На нарах на двух койках рядом уже залегли – ситцевая кацавейка и форменное пальто, потерявшее свой первоначальный вид и цвет. Они раздеваются, кладут свою одежду под голову и знакомятся.

      – Так купеческое отродье ты, значит, – говорит форменное пальто, слышавшее еще на улице рассказ ситцевой кацавейки. – Из лавочников. Так, так… А я, братец ты мой, от кутьи.

      – У-гм… – издает звук кацавейка, рассматривая пальцы на своих ногах. – Стер ноги-то как! Шестьдесят ведь верст отмаршировал, а обувь балетная…

      – И кадет ты золотой роты, – продолжает форменное пальто.

      – Он самый.

      – Спиридоном поворотом называемый.

      – Вот-вот.

      – Ну и я то же самое. Молебны бы мне петь, по похоронам кутью с изюмом есть, а вот я по несколько раз в году странствую из места приписки в Питер обратно. Ты чудовской, что ли?

      – Нет.

      – Ну так кронштадтский?

      – Нет.

      – Лужской не можешь быть, потому я сам лужской приписки и тебя бы знал.

      – Шлиссельбургский я, шлиссельбургский. Шлиссельбург-то ты и забыл. Шлиссельбургской золотой роты я кадет… Спиридон поворот, – отвечала ситцевая кацавейка.

      – Который раз в Питер пришел в нынешнем году?

      – С весны третий… Летом у нас и в Шлиссельбурге не очень худо. Богомольцы у Казанской, на пароходной пристани есть заработок.

      – Ну а я второй прибрел. Нам из Луги далеко. Что кронштадтским, что колпинским, что шлиссельбургским – шаль.

      – Ну, не больно-то и шаль, коли из Шлиссельбурга. Шестьдесят верст шагать. А тянет сюда. Вот завтра объявлюсь перед родственничками.

      – Обрадуются?

      – В ужас впадут, когда приду в лавку вот в эдаком наряде, протяну руку и буду просить на сткляночку