Тени в раю. Эрих Мария Ремарк

не стал пить с ним всю ночь напролет, а наутро, уже окоченевшего, извлекал его из петли в его убогом гостиничном номере. Люди, с корнем вырванные из всего родного и привычного, уязвимы до крайности, и любая случайность может стать для них роковой. Доведись Стефану Цвейгу в далекой Бразилии в тот вечер, когда они с женой решили покончить с собой, кого-нибудь встретить или хотя бы по телефону с кем-то поговорить, может, беды бы и не стряслось. А так он оказался совершенно один, на чужбине, среди чужих людей, да еще имел неосторожность писать там свои воспоминания, хотя как раз этого-то ему бы следовало избегать как чумы. Воспоминания его и доконали. Именно поэтому я себе такого ни под каким видом не дозволяю, покуда ничего со своим прошлым поделать не могу. Но я знаю, помню: там, в прошлом, за мной остался должок, и я должен, да и хочу этот тяжкий камень с души сбросить – только для этого надо, чтобы война кончилась и я обратно в Европу перебрался.

      Я вернулся в гостиницу, встретившую меня еще тоскливей, чем обычно. Решив дождаться Меликова, я уселся в унылом старомодном холле. Вокруг вроде бы никого не видно, однако вскоре – или послышалось? – до меня донеслось чье-то всхлипывание. И действительно, в углу, возле жалкой пародии на зимний сад, сидела какая-то женщина. В скудном свете тусклой лампы я совсем не сразу разглядел, что это Наташа Петрова.

      Вероятно, тоже Меликова ждет. Однако этот плач действует мне на нервы. Все еще слегка смурной от выпивки, я какое-то время колебался, потом все же решил подойти.

      – Вам чем-нибудь помочь? – спросил я.

      Она не ответила.

      – Случилось что-нибудь?

      Она только головой покачала. Потом проронила:

      – С какой стати что-то должно случиться?

      – Но раз вы плачете…

      – И поэтому что-то должно случиться?

      Я смотрел на нее, ничего не понимая.

      – Но раз вы плачете, какая-то причина должна быть?

      – Разве? – неожиданно резко спросила она.

      В другое время я бы просто ушел, но голова была мутная, и меня заклинило.

      – Вообще-то обычно бывает причина, – изрек я наконец.

      – Вот как? Без причины, значит, уже и поплакать нельзя? На все и всегда причина должна быть, так?

      Честно говоря, заяви она, что только для тупых немцев всегда и на все должна быть причина, я бы не удивился. Даже чего-то в таком роде ожидал.

      Но вместо этого она спросила:

      – С вами такого не бывает, да?

      – Нет, но представить вообще-то могу.

      – Значит, не бывает?

      Я мог бы, конечно, ей растолковать, что у меня, к сожалению, причин всегда было более чем достаточно. А идея горевать и плакать просто так, от общей тяготы жизни и мировой скорби, – это, на мой вкус, достояние иных, куда более деликатных столетий.

      – Да как-то случая не было, – ответил я.

      – Ну конечно. Да и с чего бы вам…

      «Ну, началось, – подумал я. – Белая гвардия пошла в атаку».

      – Прошу простить, – буркнул я, намереваясь ретироваться. Только